Катюша

Катя еще раз осмотрелась повнимательнее, специально обращая внимание на припаркованные у обочин автомобили, в которых могли скрываться наблюдатели, и, не обнаружив ничего подозрительного, двинулась к своему дому, мимоходом пожалев тех, кто в погоне за острыми ощущениями тратит бешеные деньги, куда-то едет, что-то такое покупает или колется всякой дрянью: то, что она испытывала, просто пересекая по диагонали свой скользкий от раскисшей глины двор, намного превосходило все переживания, которые можно было купить за деньги.

Миновав свой подъезд, Катя направилась к соседнему. Старенькой кремовой “волги” на стоянке перед домом не было, что означало, как минимум, пятьдесят процентов успеха — Степанцовых-старших, судя по всему, не было дома, а были они, скорее всего, на гастролях, как обычно в это время года. Оставалось только убедиться в том, что Степанцов-младший пребывает дома и что он там один. В просторном вестибюле Катя заглянула в почтовый ящик Степанцовых. Там было пусто, значит, дома кто-то все-таки был.

Степанцовы жили на третьем этаже, поэтому лифт Катя проигнорировала. Уже на площадке между первым и вторым этажами она услышала переливчатые трели флейты — Алеша Степанцов развлекался, имитируя перебранку двух старух.

Катя остановилась перед дверью, из-за которой доносились эти звуки, и нажала кнопку звонка. За дверью раздалось заливистое соловьиное щелканье, флейта взвизгнула и замолчала на середине сердитой реплики, и Алеша Степанцов открыл дверь, как всегда, даже и не подумав спросить, кто там, или хотя бы посмотреть в глазок.

Он остановился на пороге, близоруко щурясь — в последние годы у него сильно ухудшилось зрение, — по-прежнему ангелоподобный, длинноволосый, просто мечта любого гомосексуалиста (Кате, между прочим, порой казалось, что так оно и есть на самом деле). Одет он был по обыкновению в сильно растянутый свитер без ворота и разваливающиеся от старости, но очень чистые джинсы. Флейта, конечно же, тоже была здесь: торчала у него из под мышки, как градусник.

— Привет, — сказала Катя.

— А, Катюша, — узнав, сказал он без удивления. — Заходи. Чаю выпьешь?

Чаю Кате не хотелось. С куда большим удовольствием она сейчас хватила бы стакан — именно стакан, а не какую-нибудь рюмку! — обыкновенной водки, но Алеша был бы неприятно удивлен, да и потом, ей сегодня необходима была ясная голова, поэтому она сказала:

— С удовольствием, — и вслед за хозяином прошла в безукоризненно чистую и обставленную по последнему слову техники кухню. Здесь она предусмотрительно поспешила занять место в углу у окна, из которого открывался прекрасный вид на прилегающую улицу и на устье бетонного ущелья. Наблюдательный пункт был оборудован. Теперь оставалось только попивать прекрасно заваренный цейлонский чай, неторопливо беседовать с Алешей Степанцовым, слушать Дебюсси, от которого, откровенно говоря, у Кати сводило скулы и начинала болеть голова, смотреть в окно и ждать.

Алеша поставил на газ сверкающий хромированным покрытием чайник, сполоснул заварник горячей водой и стал выставлять на стол чашки, блюдца, вазочки для варенья и прочие сопутствующие грамотному чаепитию причиндалы — в семье Степанцовых чай всегда пили грамотно и со вкусом, превращая каждое чаепитие в ритуал, изобилующий протокольными тонкостями. За нарушение протокола, впрочем, никого не наказывали и даже не осуждали. Здесь всегда было уютно, и Катя любила время от времени заглянуть сюда и погреться возле их семейного очага.

— Кури, если хочешь, — сказал Алеша, придвигая к ней отмытую до скрипа хрустальную пепельницу.

Катя благодарно кивнула и закурила, стараясь пускать дым в сторону. Когда Алеша ставил на стол сахарницу, натянувшийся рукав свитера обнажил его правое запястье, и Катя улыбнулась, увидев на нем старенький компас, подаренный Алеше геологами.

— Слушай, — спросила она, — а ты и на концерты ходишь с компасом?

Алеша улыбнулся.

— С тобой что-то произошло? — спросил он вместо ответа. — Что-то нехорошее?

— Погода нынче отвратная, — невпопад сказала Катя. Подумать было страшно: рассказать Алеше с его флейтой и умеренным буддизмом обо всем, что с ней произошло за последние несколько дней. Да он бы, наверное, и не поверил. Хотя нет, неправда, Алеша бы поверил. Поверил бы и не стал осуждать — он никогда и никого не осуждает, он всех жалеет и старается помочь, этакий дон Кихот, нанюхавшийся восточной философии. Именно поэтому его и нельзя посвящать в это дело — он непременно полезет помогать и непременно погибнет. И потом, было еще одно обстоятельство, безмерно удивившее Катю: ей, оказывается, было стыдно рассказывать Алеше о своих смертоубойньгх подвигах. Именно ему и именно здесь, в этой сверкающей чистотой кухне. Катя вдруг показалась себе невообразимо грязной снаружи и внутри, и ей пришлось до хруста стиснуть зубы, чтобы опять не разнюниться.

— Осень, — вежливо ответил Алеша и отвернулся к плите, где уже начал интимно посапывать чайник. Он был деликатным мальчиком, этот Алеша Степанцов, и никогда не лез в чужие дела.