Каторга

Но его положение было таково, что иначе он поступить не мог. Ценой больших трудов он завоевал себе в мире преступника титул «настоящего ивана». В этом мире его боялись, его приказания исполнялись беспрекословно. Он, как это подтверждали мне смотрители тюрем, одним приказанием усмирял арестантские бунты; он давал, как, например, сосланному в Одессе банкиру Иовановичу, рекомендательные письма, с которыми рекомендованные им лица пользовались льготами во всех тюрьмах. Я сам на Сахалине видел то прямое невероятное почтение, которым в арестантском мире окружен Позульский: с ним никто не смеет говорить в шапке. Его уважали, потому что боялись. Слушались, потому что перед его угрозой дрожали. В случае с херсонским помощником смотрителя он ставил на карту все. Он дал слово – и должен был исполнить угрозу. Его боялись, потому что он сам не боялся ничего. Люди такого сорта должны держать слово. Иначе тюрьма увидит, что поклонялась простой деревяшке, когда с идола слезет позолота. Как бы издевалась, как бы глумилась тюрьма над струсившим Позульским, как поступают люди вообще с тем, кто падает с высокого пьедестала?

И Позульский предпочел смерть такой жизни – и зарезал.

На Сахалине некто капитан Зверев зарезал доктора Заржевского. Это был доктор старого закала, каких очень любили господа смотрители. Для него не было больных и слабосильных. Когда являлись на освидетельствование, он обыкновенно писал: «Дать 50 розог». Зверев надорвался на работе, не был в состоянии выполнять уроков и, получив массу «лоз», явился к доктору отпроситься от работ. Доктор Заржевский прописал ему свой обычный «рецепт». Тогда Зверев выхватил заранее приготовленный нож и зарезал доктора. Это было еще в те времена, когда вешали.

– А не боялся, что повесят? – спрашивал я Зверева.

– Даже удивились все, как я от веревки ушел. Уверен был, что повесят.

– Зачем же делал это?

– Да устал больно на «кобылу» ложиться. Так решил: лучше уж смерть, чем этакая жизнь.

– Ну и покончил бы с собой.

– А он, мучитель, других мучить будет? Нет, уж так решил: ежели мне конец, то пусть уж другим хоть лучше будет. Помирать – так не одному.

Антонов-Балдоха, долго наводивший на Москву трепет как один из коноводов гремевшей когда-то шайки замоскворецких башибузуков, все время ждал, что «поймают – беспременно повесят». Так ему и другие товарищи говорили. Это заставляло его только, по его выражению, «работать чисто».

– Возьмешь что – бьешь. Потому уличить может, зачем в живых оставлять, – веревка.

Страх смертной казни заставляет преступника быть более жестоким, – это часто. Останавливает ли от преступления? Факты говорят, что нет.

Не следует забывать об одном важном, так сказать, элементе преступной натуры – о крайнем легкомыслии преступника. Всякое наказание страшит преступника, но он всегда надеется, что удастся избежать и не быть открытым. Разберите большинство преступлений, и вас в конце концов поразит их удивительное легкомыслие.

– Почему же ты убил?

– Слыхал, что деньги есть.

– Ну а сам ты знал, есть ли деньги, сколько их?

– А почем я мог знать? Не знал. Люди говорили, будто есть. Ан, не оказалось.

– Да ведь, оставив в стороне все прочее, ведь, идя на такое дело, ты рисковал собой?

– Известно.

– Как же ты, рискуя всей своей жизнью, не знал даже, из-за чего ты рискуешь?

Что это, как не крайнее легкомыслие!

Или:

– Убил, потому – мужик богатый. Думал, возьму тыщи две. Хату нову построю, своя-то больно развалилась.

– Так. Ты был, говоришь, мужик бедный?

– Беднющий.

– И вдруг бы хату новую построил. Все бы удивились: на какие деньги? А тут рядом богатый сосед убит и ограблен. У всякого бы явилось на тебя подозрение.

– Оно, конечно, так. Известно, ежели б раньше все обмозговать, – может, лучше б и не убивать. Да так уж в голову засело: убью да убью, – хату нову поставлю, своя-то уж больно развалилась.

Или: убил, ограбил и ушел в притон, начал пьянствовать, хвастаться деньгами, – там его и накрыли. А человек бывалый: был стрелком, форточником, поездошником, парадником, громилой. Прошел все стадии своего ремесла, ничем другим, кроме краж, в жизни не занимался. Должен знать все «насквозь».

– Ну зачем же пьянствовать сейчас же пошел, – да еще куда? Знаешь ведь, что, случись грабеж, полиция первым делом в притон бросается: там вашего брата ищет.

– Известно. Это у нее дело первое.

– Ну, зачем же шел?

– Думал, что на поезд пойдут искать. Будут думать, что из города уехал.

Это изумительное легкомыслие заставляет их и с Сахалина бежать. Люди знают, что идут на верную смерть, что впереди Татарский пролив, лесная пустыня, а идут, потому что «надеются».

Этого легкомыслия не пересилит даже страх веревки.

С другой стороны, есть люди, которых, как Позульского, толкают на преступление обстоятельства: ему лучше умереть.

С третьей стороны, можно человека, как Зверева, довести до такого состояния, когда смерть покажется благом.