Каторга

- А ни за что ни про что людей убивать разрешается? У меня мать убили. За что? Вон, он говорит, что убил ее, с ней жимши. А я вам прямо скажу, что врет. Никакой коммерции он с ней не имел! Три копейки ему и цена-то вся! Вы посмотрите на него!

Его мать, 50-летнюю женщину, зарезал его же учитель, поселенец Вайнштейн.

Вайнштейна приговорили на четыре года каторги. Это приводит Негеля в бешенство:

- За мою мать на четыре года?! А вон безногого за то, что женщину убил, на двадцать лет! Что ж это! После этого суд - это просто вторые карты!

Негель - уроженец Сахалина. Его отец и его мать, оба сосланные в каторгу за убийства, встретились в Усть-Каре и вместе попали на Сахалин.

Он не помнит отца, но воспоминания о матери заставили его разрыдаться.

Итак странно вздрагивает и сжимается сердце, когда этот злобный, безжалостный убийца, рыдая, говорит:

- Мама! Моя мама!

- Когда убили мать, я озлился, я другой человек стал. Ага значит, людей ни за что ни про что убивать можно! Хорошо же, так и будем знать!.. Он, Вайнштейн, и меня погубил. Мама из меня человека сделать хотела. Если бы он ее не убил, я бы никогда не был каторжником. Я при маме совсем другой был. А теперь что я? - Каторжник. Приговорят лет на десять. А потом, Бог даст, заслужу и бессрочную.

Его просьба ко мне заключалась в том, чтобы я попросил губернатора:

- Пусть меня переведут из Александровской тюрьмы в другую. Здесь Вайнштейн сидит, и должен я его зарезать.

- Почему же "должен"?

- Должен. Меня в одиночке держат, а как в общую пустят, я его сейчас "пришью". А мне еще в бессрочную идти не хочется. Пусть меня с ним в одну тюрьму не сажают! Мне его не жаль, мне себя жаль!

- Ну, хорошо! А той, которую ты убил, тебе не жаль?

- Часом. Мне ее так бывает жаль, что плачу у себя в одиночке. Ее и детей. А как вспомню, как мять у меня убили, всякая жалость к людям отпадает.

И его раскосые глаза, когда он говорит последние слова, смотрят с такой непримиримой злобой!..

В той же Александровской тюрьме я встретился с Габидуллином-Латыней, молодым татарином, тоже сыном ссыльно-каторжных.

Он родился, вырос, совершил преступление и отбывает наказание на Сахалине.

- В тюрьме-то еще лучше! В тюрьме жрать дают, а на воле с голода опухнешь! - посмеивается он.

Его преступление, действительно, ужасно.

С двумя поселенцами, они втроем убили с целью грабежа жену одного арестанта, ее четырнадцатилетнюю дочь и шестилетнего сына.

Совершив убийство, Габидуллин и его соучастник убили своего третьего товарища:

- Чтобы при дележке больше осталось!

Несчастную женщину, бывшую в интересном положении, нашли с разрезанным животом.

- Это для чего?

- А это так! Посмотреть, как ребенок лежит!

И Габидуллин конфузливо улыбается, упоминая о своем любопытстве.

И на настойчивые требования каторги этот огромный, с идиотским лицом татарин, начинает уродливо сгибаться в три погибели, показывая, "как лежал ребенок".

Каторга грохочет.

- Ну, других тебе не жаль, хоть бы себя пожалел! Ведь вот в тюрьму за это попал, в каторгу!

- Так что же? Здесь на Сакалине, все в тюрьме были.

И этот "уроженец Сахалина" смотрит на тюрьму, как на нечто неизбежное для всех и каждого.

Нет сахалинской тюрьмы, где бы ни сидело "уроженца".

Тридцать лет слишком на Сахалине родятся дети, растут среди каторги, в атмосфере крови и грязи, и с самой колыбели обречены на каторгу.

Я думаю, что это большой грех против этих несчастных.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

__________

Золотая ручка

Воскресенье. Вечер. Около маленького, чистенького домика, рядом с Дербинской богадельней, шум и смех. Скрипят убранные ельником карусели. Визжит оркестр из трех скрипок и фальшивого кларнета. Поселенцы пляшут трепака. На подмостках "непомнящий родства" маг и волшебник ест горящую паклю и выматывает из носа разноцветные ленты. Хлопают пробки квасных бутылок. Из квасной лавочки раздаются подвыпившие голоса. Из окон доносится:

- Бардадым. Помирил, рубль мазу. Шеперка, по кушу очко. На пе. На перепе. Барыня. Два сбока.

Хозяйка этой квасной, игорного дома, карусели, танцкласса, корчмы и Сахалинского кафе-шантана - "крестьянка из ссыльных", Софья Блювштейн.

Всероссийски, почти европейски, знаменитая "Золотая ручка".

Во время ее процесса стол вещественных доказательств горел огнем от груды колец, браслетов, колье. Трофеев - улик.

- Свидетельница, - обратился председатель к одной из потерпевших, укажите, какие здесь вещи ваши?

Дама с изменившимся лицом подошла к этой "Голконде".

Глаза горели, руки дрожали. Она перебирала, трогала каждую вещь.

Тогда "с высоты" скамьи подсудимых раздался насмешливый голос:

- Сударыня, будьте спокойнее. Не волнуйтесь так: эти бриллианты поддельные.

Этот эпизод вспомнился мне, когда я, в шесть часов утра, шел в первый раз в гости к "Золотой ручке".

Я ждал встречи с этим Мефистофелем, "Рокамболем в юбке".

С могучей преступной натурой, которой не сломила ни каторга, ни одиночная тюрьма, ни кандалы, ни свист пуль, ни свист розги. С женщиной, которая, сидя в одиночном заключении, измышляла и создавала планы, от которых пахло кровью.