Каторгин Кут

Особенно не любил отец Игнатий, когда вопреки всему, при помощи бабки Марьи появлялся на свет младенец, который и родиться-то должным образом не мог… Потому как на всё воля Божья, твердил он матери и родне, которые приносили ему такого младенца крестить.

– Не приняли вы волю Господа, прибегли к помощи богопротивной, можно ли мне совершить крещение… не ведаю я того! – возведя глаза к образам, говорил отец Игнатий.

Только однажды не заприметил он, что в Крещальню пришла сама бабка Марья и стоит тихонько у двери. А когда начал он свою «отповедь» чудом выжившей роженице, с испугом смотрящей то на него, то на своё дитя, тут и подала Бондариха голос:

– Ежели на всё воля Божья, что несомненно так и есть, так не Его ли волей оказалась я у них в избе, не Его ли велением смогла спасти младенца? Без веления Божия ничего на земле не творится, али ты, батюшка, в том имеешь сомнение? Молиться тебе нужно… и я о тебе помолюсь!

С той поры отец Игнатий хоть и поджимал недовольно губы при таком случае, хоть и сердился ещё больше, когда видел, что бабка Марья сама явилась в храм на службу и стоит у самого притвора, но младенцев крестил непрекословно и поумерил свои осуждения тех, кто обращался с нуждами своими к Бондарихе.

Только единожды упрекнул он Марью, что на исповедь к нему не является:

– Видать потому ты, Марья, и схоронила своих-то родных деточек во младенчестве, – сказал ей тогда отец Игнатий, – Гордыня тебя обуяла, чужих-то детей спасаешь… а своих детей и мужа схоронила. Исповедуйся да покайся, покудова не поздно, душе твоей облегчение выйдет!

Ничего не ответила ему тогда Марья, посмотрела только, словно в душу его заглянула. Усмехнулась чуть, да и ушла. Больше не ездила в Погребцы на службу, поговаривают, что иной раз в родной Елашихе в церкве видали её, да то отцу Игнатию было неинтересно.

Так и жила она своим мирком на выселке, который вслед за ней стали звать Бондарихиным. За последние годы стала бабка Марья чуять слабость, вроде бы и голова светла, и руки сноровисты, а сил будто поубавил кто… Но всё равно гнала от себя такие мысли, и чуть свет шла в лес или на луг, или на болото, собрать нужные травки и корешки, тогда будто и ей силы прибавлялось.

Вот и в то утро, проснувшись ещё до свету, наладила она Рыжуху и собралась поехать до дальнего лужка, по-над болотом, глянуть, можно ли нынче будет добраться туда на сенокос, да поглядеть, не разошлась ли уже «птичья трава».

Лёгкая телега, сработанная ещё мужем Марьи специально для неё, подпрыгивая катилась по лесной старой дороге, солнце уже начало припекать спину, когда она наконец добралась до места. Привязав Рыжуху у пышного куста, она оставила её объедать сочные листья, а сама отправилась на приметную полянку у болота.

Пока шла, наткнулась на покинутое совсем недавно костровище, уголья подёрнулись золой, но ещё чуть тлели. Нахмурилась бабка Марья, дрожь прошла по спине… ой и худые люди ночевали здесь ночь, потому что от костровища в лес уходила дорожка из смятой травы и мха, по ней явно тащили бездыханное тело… у самого костровища и вовсе виднелись капли крови на сизом мху.

«Опять они, – покачала головой Бондариха, – Микита-Кутерьма и его робяты, больше некому! У, душегубцы, нет же на них управы никакой! Пособляют они, больше некому, путникам пропасть в наших краях, ох, глубоко чёрное болото, сколько ещё душ примет без покаяния!»

Хоть и жила бабка Марья на выселке, а про ватагу бывшего каторжника, прозванного Микитой-Кутерьмой слышала! Болтали разное, конечно, поди разбери, где правда, но то и дело сама она, ходивши по лесу, натыкалась на страшные следы…

Велика ли была их добыча, неведомо, но как-то этот Микита угадывал, что именного этого путника доискаться будет некому, и так тихо обстряпывал свои тёмные делишки, что в земской управе только рукой отмахивались – какой-такой Микита, какой ещё Кутерьма, не слыхивали, да и пострадавших нет, не идут жаловаться, а то, что народ придумал – так то байки!

А как им, пострадавшим, прийти с жалобой, коли приняло их бездонное чёрное болото… приняло, и уже не отпустит никогда. Так и гуляли по округе, промышляя наживу, молодцы Микиты-Кутерьмы.

Увидев такую картину, хотела было бабка Марья поскорее уйти, вон, костровище ещё живо, а ну как вернутся?! Но ноги будто сами понесли, ведь полянка с «птичьей травой» вовсе недалече, а потом, по неглубокому овражку от озерца она вернётся к своей Рыжухе, никто и не приметит… зря что ли добиралась в этакую даль!

С опаской оглядевшись, пошла бабка Марья, прячась за кустами и подъельником, но тихо было в лесу, птичий гомон только говорил о том, что живёт лес своей жизнью и не ведает ничего о Миките и его ребятах.

Полянка желтым-желто цвела, входила в силу «птичья трава», и уже собралась было бабка Марья вертаться, как услышала тяжёлый вздох и замерла. Болото что ли пыхтит, гнала она от себя мысль, что это может быть человек, но уже не уйти, а ну как живая душа…