Каторжная воля

Прошло еще несколько дней после этого события и к Ново-Николаевской пристани, поскрипывая бортом о край причала, прибыл новый пароход. Первыми по трапу нетерпеливо сбежали Гордей и Федор, молча, без разговоров между собой и не торгуясь с извозчиком, запрыгнули в коляску. Извозчик также молча, ни о чем не спрашивая и даже не оборачиваясь к своим пассажирам, подстегнул своего ладного гнедого конька, и железные ободья колес оставили на рыхлом песке глубокие вмятины. Выкатили на Николаевский проспект и скоро свернули на улицу Барнаульскую. Остановились возле полицейского участка. Извозчик, не поворачивая головы, сказал:

– Идите прямо, назоветесь, направят куда надо…

Проводил долгим взглядом своих пассажиров, дождался, когда закроется за ними тяжелая дверь, обитая листом железа, и лишь после этого встряхнул вожжи, давая знать своему гнедому коньку, что нужно ехать дальше, по иным делам.

Из полицейского участка после долгих допросов Гордей и Федор вышли только под вечер, когда солнце за Обью уже наклонилось к березовым верхушкам. Отошли подальше, переглянулись, и Федор облегченно вздохнул:

– Славуте навуте, а я уж думал, что ночевать там придется…

– Нет уж, ночевать сегодня я буду дома. А теперь – к Нине…

– К кому? – не понял Федор.

– К Нине. – Гордей поднял голову, уставил глаза в небо и повторил нараспев: – К Ни-не… А ты, значит, к своему знакомому пойдешь? Может, передумаешь, у меня остановишься?

– Обещался я ему, что обязательно наведаюсь. А раз обещал – надо исполнить.

– Ну, после загляни, когда отъезжать соберешься. Запомнил, где мой стоит? Или еще раз сказать?

– Найду, если понадобится, ты не переживай. Ладно, пошел я…

И они разошлись торопливо, каждый в свою сторону, разошлись, не оглядываясь. У каждого из них была теперь своя забота.

Трава перед кособокими воротами черкашинской усадьбы подросла еще выше, почти по пояс, и стояла совсем не примятой, словно никто здесь в последнее время не проходил и уж тем более не подъезжал. Федор замешкался перед воротами, невольно подумал: «Может, помер уже…» Но едва он это подумал, как донесся до него хриплый кашель и звук медленных, шаркающих шагов по сгнившим деревянным доскам, а следом раздался недовольный, ворчливый голос:

– Чего стоишь, как столб вкопанный? Сам ворота открывай, у меня силов нету!

Федор открыл ворота и увидел Черкашина, который стоял, сгорбившись, прижимая к животу растопыренные ладони, но лицо его, на удивление, светилось радостью, будто увидел он столь дорогого и желанного гостя, что готов ради него забыть про свои болячки. А что голос ворчливый, так это не считается, так, для порядка…

– Выцарапался, значит, живой! А я верно загадывал – есть у парня стержень, если не прибьют – непременно выцарапается! Ну, проходи, полы помоешь, меня ополоснешь, на базар сбегаешь, винца купишь. Давно я винца не пил, а нынче – с нашим удовольствием! Проходи, родной, проходи, чего мы тут топчемся…

В жилище у Черкашина царило прежнее запустение: грязи на полвершка и вонища – не продохнуть. Федор, не теряя времени, закатал рукава и принялся наводить порядок. Черкашин, притулившись на топчане, молча наблюдал за ним, ничего не спрашивая, и видно было, что разговор он откладывает для более удобной минуты, когда не будет никакой помехи.

И вот наконец уселись за стол. Хозяин, помытый и даже чуть помолодевший, хлопнул подряд два граненых стаканчика казенной водки, крякнул по-молодому и торопливо принялся хлебать жиденький супчик, который успел на скорую руку сварганить Федор. Выхлебал до самого донышка, вспотел и, вытирая мокрый лоб рукавом рубахи, вздохнул:

– Вот и ладно… Нету лучше удовольствия, как выпить да закусить. А теперь рассказывай – где побывал, чего повидал… Шибко мне любопытно про тебя узнать. Так любопытно, что помирать даже не стал, все тебя дожидался…

Федор положил ложку на стол и стал рассказывать – обстоятельно и в подробностях. Рассказал и о том, что на допросе сегодня в полицейском участке он поведал как на духу все, что с ним случилось, и только про Черкашина и извозчика Герасима утаил – не захотел ввязывать их в историю. Казенные чины, похоже, поверили ему и отпустили.

Слушал Черкашин внимательно, не перебивал, только кивал головой да время от времени глухо кашлял. Дослушав, еще раз плеснул в граненый стаканчик водки, выпил и вдруг хрипло завел:

Когда над Сибирью займется заря
И туман над рекой расстилается,
На тюремном дворе слышен звон кандалов —
Это партия в путь собирается…

Пел он, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, и руки к животу не прикладывал, а шарил на ощупь ладонями по столу, будто что-то искал и никак не мог найти.

Допел, руки замерли на столешнице, Черкашин открыл глаза, посмотрел на Федора и со вздохом выговорил: