Каторжная воля

– Давно вина не пил и не пел давно… Вот как, парень, ты меня обрадовал! Даже грызь в животе отпустила. Значит, подыбаю еще, пошарюсь на этом свете… Помнишь, спрашивал ты меня в прошлый раз – по какой причине я тебе помогать взялся? Теперь сказать можно, ради этого я тебя и звал. Сон мне привиделся перед первым твоим прибытием, чудной сон, его забыть бы да отмахнуться, а он в меня, как топор в чурку, вошел и застрял. Будто бы лежу я на своем топчане, загибаюсь от грызи, вою, как собачонка побитая на луну воет, и тут двери открываются, заходит старик седой, борода едва до коленей достает, сам слепой, бельма на глазах. Проходит, твердо так, будто зрячий, присаживается на топчан ко мне, руку на живот положил – и грызь утихомирилась. Я лежу, ни живой ни мертвый, спросить хочу, откуда он здесь взялся, а язык не шевелится, как деревянный стал. Старик сидит и молчит, будто воды в рот набрал. Посидел-посидел, встал и пошел к дверям. Тут меня прорвало, шумлю ему в спину: «Ты кто такой, зачем приходил?» Он не оборачивается, в сенки выходит и дверь за собой закрывает, а я голос слышу: «Тяжких грехов на тебе, Черкашин, как репьев на паршивом кобеле. Пока не поздно, искупи хоть один, парень к тебе явится, не бросай его, помоги, как сможешь, а деньги у Любимцева отбери, до копейки все отбери и парню отдай, он сам решит, куда их определить. Помни, что я сказал, помни, что на том свете спрос с нас будет, не простой спрос, а с огнем… Слышишь – с огнем спрашивать станут!» Тут я и проснулся, вскочил с топчана, будто меня обухом шарахнуло, кинулся к двери, а дверь заперта, на ночь я всегда запираюсь. В сенки выглянул – никого. А сам трясусь-дрожу, как последний листок на осине. Я, парень, много чего за жизнь свою насмотрелся и думал, что ничем меня уже не напугать, а вот – напугался. По-настоящему напугался и поверил, что старик не зря приходил… А тут еще ты в первый раз заявился… Ну, дальше рассказывать не буду, только одно тебе доложу: деньги у Любимцева и Емельяна собрал я в одну кучку, а как собрал – тебе знать не надо, крепче спать будешь. Теперь свечку запали, крышку поднимай и в погреб лезь, там в углу картошка, проросла уже, а под ней сундучок деревянный, вытаскивай его на волю…

Картошка в углу погреба и впрямь проросла – белые стебли едва не в пол упирались. Федор разгреб хрустящие заросли, вытащил сундучок и вылез с ним из погреба.

– Ставь сюда, на стол, – скомандовал Черкашин, – и смотри, как отпирается. Видишь?

Толстым крепким ногтем он отковырнул железную набойку на углу сундучка, засунул в открывшееся отверстие мизинец – и крышка медленно, чуть поскрипывая, открылась. Сундучок доверху был забит новенькими ассигнациями. Они лежали в толстых пачках, перехваченные крест-накрест бумажными полосами, на которых ярко синели банковские печати.

– Вот, забирай, владей и распоряжайся как желаешь. – Черкашин опустил крышку, она щелкнула, затем он вставил на место железную набойку, легонько прихлопнул ее ладонью, и она тоже щелкнула, но уже тише, едва различимо.

– Да куда мне такие деньжищи, я чего делать с ними буду?! – Федор в удивлении даже отпрянул от стола.

– Не знаю, – ответил ему Черкашин, – чего ты с ними делать будешь. Можешь всухомятку съесть, можешь с хлебовом – это теперь твоя голова решает, а не моя. Устал я, Федя, спать хочу…

Он тяжело поднялся из-за стола, качнулся, но устоял на ногах и твердо дошагал до топчана. Лег, поджимая к животу колени, и сразу же негромко захрапел, как похрапывают во сне люди, уставшие после долгой и тяжелой работы. Федор долго еще сидел за столом, смотрел на сундучок и никак не мог придумать – как ему теперь поступить?

9

В доме у Звонаревых, по ближним и дальним комнатам, слоями плавал сизый дымок от ладана, от догорающих свечей, и стоял густой сладковатый запах от покойного, гроб с которым недавно вынесли на улицу и повезли на кладбище. Женщины в черных платках уже мыли полы и накрывали длинный поминальный стол, поставленный прямо в ограде. Они вздыхали, часто крестились и тихо переговаривались между собой:

– Горе-то како – рóстили, рóстили сыночку, в офицерá вывели, а оно вон как получилось…

– Один-разъединственный… Вот тебе и свадьба…

– А сваты-то лихо уехали, даже на похороны не остались…

– Да каки там похороны, они еще до известия, что парень погиб, умотали.

– И невесту увезли?

– А куда ее теперь? Не здесь же оставлять… Увезли, за милу душу!

– Нешибко, видать, тосковала, если без прощанья упорхнула, как птичка с ветки.

– Ох, не судите, чужу беду легко руками разводить.

– Прости, Господи!

И снова женщины крестились, на время прерывая разговор, снова вздыхали и кончиками темных платков вытирали слезы. И вот так, за разговорами и вздохами, они вымыли полы, накрыли поминальный стол и сели в рядок на лавке – дожидаться, когда люди вернутся с кладбища.