Каторжная воля

– Отчего же не присесть, – согласился Фадей Фадеевич, – день тяжелый был, наскакались, можно и посидеть. – Опустился на пол рядом с Гордеем и так же, как он, прислонился спиной к стене, спросил: – А где ты спишь-то здесь, никак понять не могу?

– На верстаке сплю. И сплю, и ем, и горбачусь над ним, как каторжный. Забыл уже, когда выпрямлялся.

– И давно тебя согнули, что выпрямиться не можешь?

– Давно или недавно – это дела не меняет. Согнули, и шабаш. А как согнули – слушай…

Есть такое присловье, что чужая жизнь – потемки, но порою и своя собственная ничуть не светлее. Смотрит иной раз человек на самого себя, видит, что он натворил, и хватается руками за голову, не в силах понять – да как же это меня, неразумного, так угораздило?

А вот угораздило…

«Руки у тебя золотые, а башка – дурней не сыскать», – не раз говорил отчим своему пасынку, Гордею Воскобойникову. Говорил, сокрушался, но без злости, потому что хоть и не родной, а все равно – любимый. В Ново-Николаевск, где Гордей жил с матерью, отчим приехал издалека, из Нижегородской губернии, приехал, надеясь, что на новом месте удастся ему наладить более благополучную жизнь. Больших денег у него не имелось, но зато имелась швейная машина «Зингер», а сам он был неплохим портным. Устроился на квартиру к матери Гордея, и пошла строчить машина: штаны, рубахи, костюмы, жилетки, картузы – на любой вкус и каприз и на любую цену. Только дамского платья не шил, поясняя, что разговаривать с женским полом – все равно что туман руками разгонять, суеты много, а толку нет. Однако с хозяйкой, которая его на квартиру пустила, видимо, разговаривал и договорился – стали они жить вместе. Маленького Гордея отчим воспитывал как своего. Поругивал, но всегда за дело, одевал, кормил и обучал портняжескому мастерству. К своему совершеннолетию Гордей управлялся со швейной машиной «Зингер» ничуть не хуже отчима. Мать радовалась за него, тайком крестилась и счастлива была от простой мысли, что родная кровиночка без куска хлеба не останется – ремесло в руках. Одно беспокоило мать и отчима: время от времени парень выпрягался из оглобель и начинал гарцевать по своему разумению и по своему хотению. То красок в магазине господина Литвинова накупит и картины начнет рисовать, то в библиотеке общества приказчиков наберет книжек, как дров, полную охапку и читает их, даже ночью, керосин в лампе жжет без всякого бережения. И пока читает или картины малюет, достучаться до него невозможно. Смотрит на тебя, головой кивает, а по глазам заметно, что не видит он тебя, в упор не видит. Но проходила неделя-другая, и Гордей послушно возвращался в свои оглобли: работал едва ли не круглыми сутками, потому что отчим как-то разом постарел и растерял былое зрение, даже очки не помогали; горевал и к машине «Зингер», чтобы себя не расстраивать, больше не подходил. Но сама машина, благодаря Гордею, строчила и заказов меньше не становилось, даже наоборот, потому что пошли к молодому портному и особы женского пола – платья у него получались даже лучше, чем мужские костюмы.

Годы шли и время распоряжалось по-своему: тихо, подолгу не хворая, перебрался на тот свет отчим, а следом за ним, года не прошло, и мать. Остался Гордей один. При собственном доме, при машине «Зингер», при нужном ремесле и при твердом заработке. Свахи, а иной раз и сами мамаши взрослых дочерей зашныряли и зажужжали вокруг него, как мухи возле чашки с медом. Еще бы… Мало того что парень мастеровой и небедный, он еще и вина не пил, и черным словом не ругался. Сам же Гордей, не замечая суеты, которая творилась вокруг него, думал совсем об ином – хотелось ему сделать какую-то невиданную красоту. Такую, чтобы глянул человек – и не смог глаз отвести, чтобы стоял и любовался, как завороженный. Какой должна быть эта красота, из чего сделана, он не знал, даже представить себе не мог, но желание не пропадало, а только крепло. Так он о ней крепко и долго думал, что она явилась к нему, совершенно неожиданно и странно – в темноте. Лежал он уже в постели, поздно вечером, собираясь уснуть, смотрел в потолок и вдруг увидел – диковинный цветок на длинном стебле распустился и засиял каждым листиком, каждым лепестком. До того он был хрупким, казалось, невесомым, что чудилось: и листья, и лепестки шевелятся, словно от легкого ветерка, шевелятся и чуть слышно, едва-едва различимо позванивают. Тоненький-тоненький серебряный звук струился от цветка. Гордей вскинулся на постели, сбросив одеяло на пол, но было уже поздно – цветок исчез бесследно, а потолок в позднее полуночное время лишь тускло и блекло маячил известкой, еще не поблекшей после недавней побелки.

Гордей лампу зажег, пристально огляделся, даже на стул встал, чтобы потолок лучше видеть, но ни единого следа от невиданного цветка не осталось. Ни следа, ни запаха, ни звука. Может быть, приснилось? Но он хорошо помнил, что не спал, просто лежал и смотрел в темноту. Не иначе как наваждение…