Каторжная воля

И разлетелось вдребезги хрупкое, нежное чувство, будто стеклянную посудину грохнули об пол со всей силы – только осколки брызнули в разные стороны. Не собрать их и не склеить. Лишь одно остается – смести на совок веником да и выкинуть. Но в том-то и дело, что не поднялась рука у Гордея смести и выкинуть в житейский мусор пережитое недавно счастье, наоборот, хотелось продолжить его и длить до бесконечности, вопреки здравому разуму.

Неизвестный господин между тем осторожно поглаживал пальцами шапку, лежавшую на столе, перебирал ворсинки и говорил. Негромко, неторопливо, но так основательно и весомо, будто гвозди заколачивал в столешницу – с одного удара и по самую шляпку.

– На содержании она у меня состоит. Я из публичного дома ее вытащил. Деньги немалые заплатил и теперь плачу – за квартирку, за питанье, на пуговки-ленточки тоже даю. Уйму средств на нее ухнул. А она, коза, видишь ли, к портному скакнула. Непорядок это, портной, непорядок. Если честно сказать – свинство. Но я человек отходчивый, посердился и остыл. Видел твое изделие из серебра, очень мне понравилось. Красиво, тонкая работа, даже в руки взять боязно. Одним словом – вещь! Так вот, слушай мое решенье: если хочешь Нинкой владеть, отработай мне все средства, какие я на нее потратил. Ты ей тоже на сердце лег, как карта козырная, сама призналась. А отрабатывать будешь серебряными побрякушками. Металл я тебе сам доставлю, сколько потребуется, столько и доставлю, только утаивать не вздумай, я этого не люблю. Будешь трудиться без изъяна, тогда и Нинку получишь.

Неизвестный господин так и не спросил: согласен Гордей на его условия или не согласен, видимо, убежден был, что никуда портной не денется и обязательно согласится. Так оно и произошло. Больше года работал Гордей не покладая рук на Дениса Афанасьевича Любимцева, делопроизводителя Ново-Николаевской городской управы, который, появляясь раз в полмесяца, привозил ему серебро и забирал готовые изделия. И всякий раз привозил с собой Нину, оставлял ее на ночь, а утром присылал извозчика, и тот ругался, если она запаздывала. Сколько слез было пролито в эти ночи, сколько горячих речей и признаний прозвучало, сколько радужных планов на будущее сочинили – теперь и не вспомнить, но все перечеркнулось одним махом. Ночью, без стука и грюка, умудрившись беззвучно открыть дверь в дом, неизвестные люди сдернули Гордея с кровати, прошлись для острастки кулаками по ребрам и велели собираться – с барахлом и с инструментом. Пригрозили, что, если голос подаст, кляп в рот забьют. Больше ничего не говорили, не объясняли, только поторапливали и подгоняли тычками. Гордей не успел и опомниться, как оказался на дне телеги, накрытый толстой попоной. Шлепнули вожжи по конским бокам, заскрипели колеса, и потянулась дальняя дорога – в полную неизвестность…

…Завешанные тряпками и беспросветно-темные окна начинали синеть, в узкие щели просачивался бледный, едва различимый свет и зримей выступал из темноты верстак, заставленный инструментом.

– Не думал и не гадал, что на каторге окажусь. – Заканчивая свой долгий рассказ, Гордей кивнул на верстак. – Не прикованный, а не убежишь. Бежать-то некуда.

– Так уж и некуда, – усомнился Фадей Фадеевич, – мы же сюда добрались. Неужели отсюда нельзя выбраться?

– Попробовал один раз, неделю здесь на полу валялся, думал, что не встану и не оклемаюсь.

– А когда тебя Емельян остановил, куда бежать собирался?

– Женщина там с ребенком, хотел предупредить ее, что люди из губернии приехали, подсказать желал, может, вырвется в деревню, явится перед вами и вы с собой заберете. А получилось… Сам знаешь, что получилось…

– Подожди, какая женщина с ребенком, рассказывай подробней.

– Ну, служивый, приморил ты меня. Дай передохну. Много надо времени, чтобы про это веселое местечко рассказывать. Погоди маленько, все узнаешь, доподлинно. Дай еще попить и уходи отсюда, пока не рассвело и не увидели, а ночью придешь. Вот тогда и доскажу.

Фадей Фадеевич спорить не стал. Зачерпнул полный ковшик воды, подал его Гордею и вышел из избы. Неслышно скользнул в синеющие потемки и исчез, как растворился.

5

Узкий и низкий вход, вырубленный недавно, еще хранил на своих стенах глубинный холод, а в иных местах даже скупо поблескивала изморозь. Дальше, за входом, чуть обозначенная в темноте, мутно виднелась ниша с выгнутым каменным сводом, с которого редко, отдаваясь в пространстве гулким звуком, падали водяные капли. В промежутках между этими звуками неясно слышался едва различимый шум, будто где-то неподалеку текла вода.

Сыро, зябко, страшновато…

Емельян замедлился на входе, передернул плечами, накрытыми лишь тонкой летней рубахой, и, не оборачиваясь, протянул руку:

– Огня подай!