Катрин Блюм

Во всяком случае любое существо, что было слабее, чем Матьё, испускало крик, когда тот к нему прикасался: птице он выдергивал перья, собаке наступал на лапу, ребенка дергал за волосы. С теми же, кто был сильнее, Матьё, хоть и сохраняя насмешливость, держался смиренно. Какой бы сильной ни была причиненная ему обида, какое бы тяжкое ни наносили ему оскорбление, каким бы жестоким ни был полученный удар, с лица его не сходила глуповатая ухмылка. Однако он неизгладимо хранил в глубине сердца все нанесенные ему обиды, оскорбления или удары, и когда-нибудь зло возвращалось обидчику сторицей, причем так, что тот и не догадывался о настоящей причине случившейся с ним беды. В такие минуты Матьё испытывал в глубине души угрюмую и злую радость: ему приходила в голову мысль, что причиняемое ему зло делало его счастливым, поскольку он испытывал удовольствие, когда мстил за него.

Впрочем, в оправдание этой дурной натуры надо признать, что его жизнь всегда была полна лишений и тягот. Когда-то он был найден у оврага, где его, должно быть, бросили кочующие цыгане, бродившие по лесам. Ему тогда было три года, он еще плохо говорил. Одежды на нем не было почти никакой. Крестьянина, который его нашел, звали Матьё, овраг, из которого он выбрался, назывался Гогелю, и ребенку дали имя Матьё Гогелю. О крещении его не было и речи. Матьё не мог сказать, был ли он крещен, да и кто бы стал заниматься его душой, когда он был в столь жалком положении, что единственным способом существования для него могли быть милостыня или мелкое воровство.

Так Матьё рос и достиг возраста совершеннолетия. Безобразный и нескладный, Матьё обладал большой силой. Туповатый с виду, он между тем был хитрым и изворотливым. Родись он где-нибудь в Океании, на берегах Сенегала или Японского моря, обитатели тех мест могли бы сказать о нем то, что они говорят об обезьянах: «Они не разговаривают потому, что боятся, как бы их не приняли за людей и не заставили работать!»

Матьё делал вид, что он слаб, притворялся идиотом, но, если при случае ему необходимо было употребить силу или проявить сообразительность, он не уступал в звериной силе медведю, а в изощренной хитрости — лисе. Однако как только опасность проходила или же ему удавалось добиться желаемого, он вновь превращался в прежнего Матьё, такого, каким его знали: немощного, слабоумного, осыпаемого насмешками.

Аббат Грегуар — этот превосходный человек, о ком я рассказывал в моих «Мемуарах» и кто сыграет свою роль в этой книге, — жалел это убогое создание. Взяв на себя задачу опекать несчастного сироту, он решил хотя бы на шаг вперед продвинуть место, занимаемое им в классификации живых существ, превратив это простейшее существо в организованное животное. С этой целью в течение целого года он трудился, не жалея ни физических, ни душевных сил, чтобы научить Матьё читать и писать. Через год Матьё вышел из рук почтенного аббата с репутацией законченного тупицы. По общему мнению, то есть по мнению одноклассников Матьё, и по частному мнению его учителя, Матьё не знал как следует ни одной буквы. Но и общее, и частное мнение были ошибочными, заблуждались и соученики Матьё, и его учитель: Матьё, конечно, читал не так хорошо, как г-н де Фонтан, слывший лучшим чтецом своего времени, но он все-таки читал, и даже довольно бегло. Матьё писал тоже — не так, как г-н Прюдом, ученик Брара и Сент-Омера, но, тем не менее, писал, и даже вполне разборчиво. Однако никто и никогда не видел Матьё ни читающим, ни пишущим.