Катрин Денев. Красавица навсегда

Недавно инициатор манифеста Догма-95 объявил, что движение выполнило свои задачи и распускается. Однако вопреки приказу, Догма не умерла. Режиссеры от мала до велика, от Аргентины до России продолжают снимать на цифровой камере простые малобюджетные истории, в которых не бывает компьютерных спецэффектов и вообще ничего исключительного. И датчане здесь по-прежнему впереди. Они делают кино о любовных неудачах, физических и душевных болезнях, возрастных и супружеских кризисах, старости и смерти. Кино, полное слегка обновленных «традиций гуманизма», – в сущности, евроголливуд на новом этапе. И на месте никому не ведомых датских артистов уже нетрудно представить Кевина Спейси или Джулию Робертс.

Догма коммерциализировалась, обуржуазилась, перестала быть радикальной, но она свое сделала – освежила атмосферу и прочистила мозги. Тут-то самое время сказать свое слово Триеру. Неважно, изобрел он Догму из тщеславия, ревности к призам и голливудским бюджетам, эстетического чутья или хулиганского личного каприза. Догма родилась. И стала жить без Триера. А он без нее.

Итак, отец-основоположник Догмы перевернул с ног на голову представление о том, как надо снимать кино. А потом, когда весь мир стоял на голове с дергающейся камерой, перевернулся, как ванька-встанька. Он первый без видимых мук совести предал выдуманные им принципы – ради тех, которые выдумывать не надо. И вот в чем фокус – оказался на километры впереди: самый дерзкий или, как говорят добросовестные завистники, самый циничный. Живет не по понятиям. Работает не по правилам. Плюет на зрителей, манипулирует. Только что не выкрикивает: «Ай да Триер, ай да сукин сын!»

Где этот Триер? Его и след простыл: он теперь, видите ли, реформирует мюзикл. И делает «Танцующую в темноте» – поющий фильм об убийстве. Ставит довольно безжалостный эксперимент не только на жанре мюзикла, но прежде всего на живых людях. Иным зрительницам на просмотрах «Танцующей» приходилось вызывать «скорую помощь». У многих этот опыт вызвал недоумение или протест. Но есть немалое количество людей, кого энергия картины прошибла, заставила пережить чувства, которых не бывает в жизни, но которые делают эту жизнь полнее. Для этого Триеру пришлось придумать конструкцию за гранью хорошего и плохого вкуса – так сказать, по ту сторону добра и зла.

Легче всего счесть, что зло в картине – это Америка. Датский режиссер, с юности завороженный Германией, и впрямь недолюбливает US of A, никогда в них не бывал и, судя по всему, не будет. Не только в силу широко разрекламированной фобии, но и потому, что он – представитель маленькой европейской страны, всячески противящейся глобализации.

Такова же и Сельма – героиня Триера, сыгранная Бьорк. По словам одного из юристов на процессе, где Сельме выносят смертный приговор, эта беженка из социалистической Чехословакии «предпочла Голливуд Владивостоку». Но все равно она осталась среди маргиналов. Ларс фон Триер, даже если бы ему пришлось бежать из социалистической Дании, тоже не стал бы голливудским монстром, как Верхувен.

Американцы в принципе хорошо относятся к иммигрантам: у каждого за плечами или в родословной тот же опыт. Так и показано в фильме: полуслепую Сельму, работницу ткацкой фабрики, участницу музыкального драмкружка и мать-одиночку со слепнущим ребенком, всячески поддерживают «товарищи по цеху» (прежде всего Кэти – Катрин Денев), патронируют соседи, у нее есть и верный ухажер. Даже когда сосед-полицейский крадет у Сельмы деньги, скопленные на операцию сыну, он делает это по слабости, забитости, а не по злой воле. Зло не рационально, не национально и даже не социально, оно просто существует в природе, прячется всюду и иногда вылезает наружу. Это «иногда», естественно, интересует Триера.

Сельма – тоже не добро в чистом виде. Хотя бы потому, что ее доброкачественность гипертрофирована до полного неправдоподобия. Тяжелые нависающие очки, сутулые плечи и снятое дергающейся камерой узкоглазое лицо юродивой. Такие фанатички, зацикленные на идефикс (оперировать сына) могут быть опасны, в чем зритель имеет возможность убедиться в кульминационной сцене убийства.

Эта сцена вызывает наибольшие споры и наибольшее отторжение. Сельма убивает полисмена в аффекте, но с воинствующей жестокостью: похоже, протест и агрессия скопились в этом тщедушном существе. Еще больше шокирует переход от убийства к пению и танцу: поет не только Сельма, которая вовсе не намерена взять на себя грех и предаться мукам совести, но и мгновенно оживший полицейский: он, кажется, только рад, что его лишили никчемной, бессмысленной жизни.

Фильм начинает двигаться по законам, только для него писаным. Убийство оказывается благом, смерть влечет за собой радость и подъем, тяжеловесная «американская трагедия» переходит в легковесную танцульку, и все это вместе называется экспериментом, или манипуляцией. Отсюда уже недалеко до знаменитого финала, где Бьорк буквально танцует и поет в петле, дергаясь в предсмертных судорогах.