Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Что касается польской общественности, то в ней усиливались пророссийские настроения. В некоторых кругах существовало предположение о вероятности союза Гитлера со Сталиным против Британской империи, но не против Польши. Первой реакцией отдела печати польского МИДа было заявление о том, что безопасность страны не была ущемлена подписанием пакта, тем более что она имеет с СССР договор о ненападении 1932 г., который был продлен в 1938 г. Как свидетельствовал профессор С. Свяневич, возможность одновременной атаки со стороны обоих соседей отрицали «и высшие армейские чины, и журналисты, и политики, и профессора, то есть люди, хорошо знакомые и с историей Польши, и с историей ее разделов». Всегда находился кто-то, кто говорил: «Россия — огромная страна и новые земли ей не нужны». Все скорее «были расположены ожидать некой помощи от СССР в случае германского нападения»^{55}. В обществе пакт вначале вызвал подлинный взрыв. Печать заговорила о четвертом разделе Польши, излагая его условия весьма близко к тексту секретного приложения. Посол Шаронов сообщал 25 августа Молотову: «Пресса в целом пытается представить договор как „измену“ СССР „фронту мира“ и чуть ли не переход в группу держав „оси“, что оказало известное влияние на отношение к нам населения». Появились рассуждения о невозможности для Польши ведения войны на два фронта^{56}. В существование подобной договоренности очень трудно было поверить, и пресса повторяла высказывание генерала Сикорского, что пакт, как «двусторонний политический обман», непрочен и недолговечен. Не зная о его подлинной сути, он полагал, что этот «шахматный ход» «не предрешит поведения СССР и Германии в грядущих событиях»^{57}.

Это действительно был плутовской прием: договорившиеся о разделе добычи участники обоюдовыгодного сговора (каждый получил весомые территориальные приращения и свободу рук для неблаговидных дел) считали себя в выигрыше. Сталин после подписания пакта, по свидетельству Хрущева, чуть не плясал от радости: он «надул» Гитлера. Гитлер же, убедившись, что пакт с протоколом «на мази», в свою очередь, в восторге воскликнул: «Они у меня в кармане!», лишь слегка удивившись умеренности советских территориальных требований, не выходивших за пределы давней Российской империи. Риббентроп также пребывал в эйфории: «Было достигнуто соглашение, о котором я при своем отъезде из Берлина и помыслить не мог и которое наполнило меня величайшими надеждами»^{58}.

Договоренность действительно далеко вышла за рамки пакта о ненападении. Риббентроп даже предложил назвать его договором о дружбе и ненападении. Сталин, по словам Павлова, не согласился, сказав, что нас не поймут с такой формулировкой. Через месяц фарисействовать и особо секретничать не было нужды. Собственно, уже при ратификации 31 августа Молотов говорил о развитии и расцвете дружбы народов СССР и Германии, о договоре как «поворотном пункте в истории Европы, да и не только Европы»^{59}. Следующий договор, который уже готовился в МИДе, — от 28 сентября 1939 г. — официально квалифицировал межгосударственные отношения двух тоталитарных государств как «дружбу», что и было вынесено в его название^{60}.

За все время действия советско-германских договоренностей 1939 г. всегда осторожный Сталин, привыкший скрывать истинную суть своих поступков, только один раз публично затронул тему «дружбы» с Германией — в телеграмме Гитлеру от 25 декабря 1939 г. в ответ на поздравление к 60-летию: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной»^{61}.

Мировое общественное мнение с самых первых реакций на намерение и факт заключения советско-германского пакта было настроено сугубо негативно, воспринимая это, как сообщал 22 августа полпред И.М. Майский из Лондона, в качестве перехода СССР «на позицию абсолютного нейтралитета с предоставлением Германии свободы действий в Европе»^{62}. Э. Бенеш говорил ему о своем убеждении, что, обеспечив нейтралитет СССР, Гитлер ударит на Польшу, разобьет ее за три недели и двинется на запад^{63}.