Кавалер багряного ордена

Не то чтобы Прошкину посчастливилось наугад вытащить особенно крамольное письмо, где белобандит высшей марки с пугающей откровенностью в витиевато-уважительных выражениях зачем-то просил отставного профессора поддержать решение командарма Красной армии, именуя обоих «братьями». Весь ужас ситуации был в том, что удивительная эпистола было совершенно типичной для архива! Потому что все письма в нем были похожи и по стилю, и по содержанию. Разнились они лишь датами, степенью откровенности в обозначении имен, званий и географических наименований и охватывали период с 1900-го по 1935 год.

Письма хранились в папках отделенными от «протоколов». На обложку каждой из папок с письмами, в отличие от пронумерованных и датированных вместилищ протоколов, были вынесены латинская фраза и символический рисунок. Сами письма внутри были сложены в строгом хронологическим порядке — без всяких личных предпочтений к авторам, как это подобает архивным документам. Даже не зная латыни, Прошкин догадался, что фраза представляет собой девиз, а рисунок — герб или печать. О содержании эпистолярного наследия, просмотрев отрывочно письма из разных периодов, ему удалось составить только самое общее впечатление.

Итак, в приватной переписке многочисленные корреспонденты Александра Августовича излагали философские суждения, рассматривали сложные метафизические проблемы, дискутировали о политике и воинских доблестях, природе власти и богатства, судьбах исторических и будущности своего объединения, о грядущем дне рода человеческого… Слишком уж метафорически и витиевато изъяснялись братья для незапятнанного мертвым академическим знанием ума Прошкина. Зато Николай Павлович, как человек практического склада, даже из этих отрывков хорошо уяснил: братья были людьми, не чуждыми низменным страстям, а потому подобными ему самому и всякому другому участнику иерархии управления обществом — от ничтожно малого до достигшего заоблачных вершин. Потому-то среди страстей таинственных братьев первейшей была жажда власти. Нет, не о мистической власти Ордена шла речь в переписке: та высшая власть не имела ни границ, ни измерения. А о власти самой обычной — личной и земной, доступной пониманию даже такого неискушенного в метафизике сотрудника МГБ, как Прошкин. Злато, слава, тщета приобретения должностей и званий, как в Ордене, так и в светской карьере были предметом многочисленных споров, жестоких дрязг и путаных масштабных интриг, имевших место между досточтимыми братьями. Арбитром в этих земных делах и призывали стать пользующегося непререкаемым авторитетом Александра Августовича его скромные ходатаи, запутавшиеся в собственных унижениях.

Среди авторов писем не было только одного человека — Дмитрия Деева. Брат-казначей, делавший блестящую орденскую карьеру, к названому батюшке не писал. Никогда. Даже о том, как после преждевременной смерти «добрейшего Владимира Михайловича» — Прошкин без труда понял, что речь идет о товарище Гиттисе[36], — постигшей этого видного военачальника в 1938 году, занял почетный пост Магистра, главы Ордена. Этот последний факт Прошкин знал наверняка, потому что загадочное изображение на могиле покойного комдива Деева было именно гербом Магистра.

Некоторые братья пользовались псевдонимами, другие называли себя прямо и без утайки. И если бы не эти, порой слишком хорошо известные, даже одиозные имена, беспощадно пришпиливающие «почетнейших», «светлейших», «любезных» и «милостивых» корреспондентов к темной доске реальности, Прошкин просматривал бы все это эпистолярно-философское наследие с интересом и легким душевным подъемом, просто как увлекательный роман-фантазию из несуществующей жизни. Но вместо этого он испытывал только нервное возбуждение и тягостные опасения — от мыслей о том, что может произойти с ним, Прошкиным, после того, как он невольно узнал о тайных сторонах жизни некоторых известных сограждан, да еще и об их деяниях крайне неблаговидного свойства…

Как любил повторять многоопытный отец Феофан, «многия знания — многия печали», а его «сотоварищи по узилищу» высказывались несколько проще: чего не знаешь, то тебе не повредит. Пусть и запоздало, но Прошкин все же воспоследовал этому совету и сунуться в папки, отмеченные привычно официальным словом «Протоколы», не рискнул. Аккуратно спрятал архив в большой каменной нише, замаскировал тяжелой деревянной лавкой, выбрался из подвала, задвинул плиту пола, повернув рычаг, спрятанный за новым, вставленным вместо разбитого, зеркалом. И, терзаемый непривычно резвыми и многочисленными мыслями, поплелся домой: наконец-то пришло время перекусить и вздремнуть.