Кавалер дю Ландро

— Нам это известно, и если бы не дуэль с печальным финалом, мы вместе посмеялись бы над этими недоразумениями. Но вот передо мной донесение из полиции.

— Меня оно не очень волнует. На меня в полиции всегда были доносы. Меня обвиняли и в антибонапартизме, и в антимонархизме, полиция одинакова при всех режимах.

— Поговорим откровенно. Вы должны понимать, что после всего случившегося вы не получите ни креста Святого Людовика, ни майорского чина, во всяком случае, сейчас. Мы можем начать против вас полицейское преследование за эту дуэль; она проводилась не по правилам и без секундантов. Однако мы этого не хотим…

— Это потому, что в суде надо будет тщательно во всем разобраться и придется признать, что я еще совсем недавно сражался за короля?

— Не надо смеяться, господин шевалье. В ваших же интересах исчезнуть как можно быстрее. В Тюильри скоро забудут этот эпизод и простят вас.

— Я должен вернуться к себе?

— Пока слишком рано делать это. Вас там найдут. Нет ли у вас места, где вы могли бы скрыться? Я повторяю, что это дело нескольких месяцев. Вы сами видите, господин шевалье, что я вас понимаю и действую только в ваших интересах. У вас отважный, горячий, прямой характер, но сейчас это уже никому не нужно. Времена меняются, отношения стали сложнее, мягче, с нюансами.

— Тогда кому мы вернули трон? Разве это монархия?

— Настоятельно советую вам завтра покинуть столицу. Все обстоятельства против вас, даже этот вопрос. Вы преданный сторонник короля, и в этом никто не сомневается, но ваши высказывания — это речи противника.

— Похоже, что только моя сабля и моя кобыла стоят за короля. Впрочем, они тоже служили узурпатору. Их судьба не лучше моей…

Мадемуазель Виктория

Как он пожалел, что не взял с собой Тримбаль! Ему пришлось снова воспользоваться почтовой каретой, развалюхой, запряженной шестью клячами и с пьяным кучером на козлах. Он поспешил покинуть Париж не потому, что испугался ареста, ему стали противны люди, окружавшие короля. Он мог бы вернуться в Вандею, скрыться, например в Парк-Субиз или на одной из ферм, переодеться крестьянином, но он предпочел покинуть Францию. В тот же вечер, когда состоялся его разговор с чиновником, он принял решение: отправиться за Рейн, в Германию, положившись на случай, поступить на службу к какому-нибудь немецкому барону, может быть, к саксонскому или баварскому королю. Ему посоветовали исчезнуть на несколько месяцев. А если он увеличит срок своего изгнания, останется там навсегда? Это не казалось ему наказанием. Он ни о чем не жалел, исключая, может быть, только смерть молодого виконта. Он даже не испытывал ненависти к Франции, но ему надоели ее шатания от правителя к правителю и лицемерие. Они его раздражали, выводили из себя и оскорбляли до глубины души. Он вынужден был признать, что предательство и лицемерие царили в обоих враждующих лагерях, и среди монархистов так же, как и среди бонапартистов. Ландро мог жить, чувствовать себя в своей тарелке только в атмосфере верности и смелости, даже если в этой атмосфере не хватало духа цивилизации. Он надеялся, что в Германии люди, более простые и практичные, сохранили еще естественные чувства. Это было, конечно, еще одно его заблуждение: правители, любые, живут по одним и тем же правилам, пользуются одними и теми же приемами. Но он принял свое решение…

Из Страсбурга он отослал Десланду письмо, в котором сообщил о своем решении: «…Как бы ни была тяжела наша разлука, — писал он своему другу, — ты меня поймешь и одобришь мое решение не возвращаться к себе после всего случившегося. Я не хочу стать объектом насмешек наших аристократов, не потому, что боюсь им противостоять, просто не хочу ввязываться в новые ссоры. Дуэли у Тортони и смерти молодого виконта на этот раз достаточно…» В письме он дал подробные указания Десланду — выразительная деталь, освещающая характер нашего героя, — как вести хозяйство, хотя в Ублоньер он, казалось, не проявлял к этому никакого интереса. Он советовал ему, даже куда прятать деньги, чтобы их не украли, и уточнял, что они должны быть только в золотых или серебряных монетах, но ни в коем случае не в билетах пресловутого банка Наполеона.

— Мы его больше не увидим, нашего бедного господина! — заплакала Перрин, когда Десланд прочитал ей письмо.

— Нет, мы еще встретим его, Перрин! — ответил Десланд. — Прекрати причитать. Шевалье вернется, раз он беспокоится о своих деньгах. Я даже скажу тебе одну вещь: я думаю, что позднее, когда пройдет это его настроение, он возьмет хозяйство в свои руки, на этот раз навсегда! Это будет требовательный хозяин. Он не даст себя обобрать.

— Как его отец, господин Десланд! Его уважали, но не любили.

— Почему?

— В нашем краю, если хозяин хотел, чтобы его любили, он позволял немного обворовывать себя, закрывал на некоторые вещи глаза, конечно, не слишком уж плотно, но достаточно для того, чтобы простой народ не чувствовал себя нищим рядом с ним, богатым.

— Я не думаю, что он захочет, чтобы его любили.

— Как его отец, я же и говорю тебе, как его отец!..