Кавалер Красного замка

— Говорю тебе: «хотя бы самого безумного». Но для спасения Женевьевы… я бы…

Лорен нахмурил брови.

— Повторяю, Морис, ты сходишь с ума. Нет, даже для спасения Женевьевы ты не сделался бы дурным гражданином… Но довольно об этом, Морис, нас подслушивают… Постой-ка… Ух, какой волной заходили головы!.. А вот и помощник Сансона выглядывает из своего ящика… Должно быть, едет австриячка!

Морис еще более выпрямился при помощи фонарного столба и посмотрел в сторону улицы Сент-Оноре.

— Да, — сказал он, задрожав. — Вот она!

Действительно, вдали показалась другая машина, почти такая же ненавистная, как гильотина: это была решетчатая двухколесная тележка.

По правую и по левую сторону от нее блестело оружие конвоя, а впереди Граммон отвечал сверканием сабли на крики некоторых фанатиков. Но по мере того как тележка приближалась, крики эти вдруг замолкали перед мрачным и холодным взглядом осужденной.

Никогда еще лицо не внушало такого почтения; никогда Мария-Антуанетта не была так величественна и более похожа на королеву. Гордость ее мужества дошла до того, что даже внушала страх присутствующим.

Равнодушная к увещеваниям аббата Жирара, сопровождавшего ее насильно, она не поворачивала головы ни направо, ни налево; мысль, жившая в глубине ее мозга, казалось, была неподвижна, как ее взор; отрывистое движение тележки по неровной мостовой самими толчками своими заставляло королеву держаться прямее: она походила на мраморную статую с той лишь разницей, что у этой живой статуи глаза сверкали и волосы развевались по ветру.

Молчание, подобное молчанию пустыни, внезапно спустилось на триста тысяч зрителей этой сцены, которых в первый раз увидело небо при солнечном сиянии.

Вскоре с того места, где стояли Морис и Лорен, можно было слышать скрип оси телеги и храп лошадей конвоя.

Тележка остановилась у лестницы эшафота.

Королева, без сомнения, не ожидавшая этого момента, очнулась и поняла; она бросила надменный взор на толпу, и бледный молодой человек, которого она видела на пушке, опять явился ей стоящим на тумбе.

С этого возвышения он послал королеве то же почтительное приветствие, которым напутствовал ее при выезде из Консьержери, и тотчас же соскочил с тумбы.

Несколько человек увидели его; но так как он был одет в черное, то распространился слух, что Марию-Антуанетту ждал священник, чтобы отпустить ей грехи в то мгновение, как она взойдет на эшафот.

Королева осторожно сошла по трем ступенькам подножки, поддерживаемая Сансоном, который, до последней минуты исполняя обязанность, словно возложенную на него самого как бы в наказание, оказывал осужденной всевозможное внимание.

Покуда Мария-Антуанетта шла к ступенькам эшафота, несколько лошадей встали на дыбы, несколько пеших стражей и солдат как будто пошатнулись и потеряли равновесие; потом как будто какая-то тень скользнула под эшафот, но почти в то же мгновение восстановилась тишина, никто не хотел оставить свое место в эту решительную минуту, никто не хотел потерять ни малейшей подробности великой драмы, готовой совершиться. Все глаза обратились на осужденную.

Королева уже стояла на площадке эшафота. С нею все еще говорил священник; один помощник Сансона тихонько подталкивал ее сзади; другой развязывал платочек, закрывавший ее плечи.

Мария-Антуанетта, почувствовав прикосновение этой подлой руки, сделала быстрое движение и наступила на ногу Сансону, который, хотя она не видела этого, привязывал ее к роковой доске.

Сансон отдернул свою ногу.

— Извините, — сказала королева, — я нечаянно.

Это были последние слова дочери кесарей, французской королевы, вдовы Людовика XVI.

На тюильрийских часах пробило три, и вместе с этим звуком Мария-Антуанетта отошла в вечность.

Ужасный крик, отражавший в себе все страсти — радость, ужас, печаль, надежду, торжество, раскаяние, — заглушил собой, как ураганом, другой крик, но слабый и жалобный, в то же мгновение раздавшийся под эшафотом.

Но как ни был слаб этот крик, жандармы расслышали его и подвинулись на несколько шагов вперед. Толпа, уже не столь сплошная, как прежде, ринулась, как река, прорвавшая плотину, опрокинула ряды, рассеяла стражу и хлынула к эшафоту.

Но жандармы искали другого: они искали тень, которая опередила их линию и скользнула под эшафот.

Двое жандармов воротились, таща за ворот молодого человека, прижимавшего к сердцу платок, пропитанный кровью.

За ним шла маленькая собачка-болонка и жалобно выла.

— Убить аристократа! — закричало несколько голосов из черни. — Он смочил платок ее кровью!.. Убить!

— Боже мой! — сказал Морис Лорену. — Узнаешь ли ты? Узнаешь ли его?

— На смерть роялиста! — повторяли бешеные. — Отнять у него платок!.. Он хочет сберечь его как святыню! Вырвать! Вырвать!

На губах молодого человека появилась гордая улыбка. Он разорвал свою рубашку, раскрыл грудь и бросил платок.

— Господа, — сказал он, — это кровь не королевы, но моя. Дайте же мне спокойно умереть.

И он показал под левым соском глубокую рану, из которой текла кровь…

Толпа испустила крик и отхлынула.