Кавалер Красного замка

— И этого-то человека, Женевьева, — не знаю, как это случилось, — вы не сумели сделать приятным Морису, что всего важнее, так как сегодня в дурном расположении духа, в которое вы его ввергли, Морис откажет, может быть, Морану в том, о чем он будет просить и на что необходимо склонить его во что бы то ни стало. Хотите ли, чтобы я сказал вам, Женевьева, к чему поведет Морана вся ваша чопорная деликатность и сентиментальность?

— О, сударь, — вскричала Женевьева, побледнев и всплеснув руками, — не будем никогда говорить об этом!

— Итак, — подхватил Диксмер, поцеловав жену в лоб, — будьте тверды и рассудительны.

И он вышел.

— О, боже мой, боже мой, — с грустью проговорила Женевьева, — сколько усилий прилагается с их стороны, чтобы я согласилась на любовь, к которой так стремится моя душа!..

Следующий день, как мы сказали, был день декады [5].

В семействе Диксмера был, как и во всех семействах разночинцев того времени, обычай — это более продолжительный и церемонный обед в праздничный день, нежели в прочие дни. Морис был приглашен однажды и навсегда к воскресному обеду и никогда не пропускал его. В эти дни, хотя по обыкновению садились за стол только в два часа, Морис являлся в двенадцать.

Судя по тому, как он расстался, Женевьева почти отчаялась увидеть его.

В самом деле, пробило 12 часов, а Мориса еще не было, потом половина первого и час.

Нельзя выразить, что происходило в сердце Женевьевы в эти минуты ожидания.

Сначала она оделась было как можно проще; потом, видя, что он мешкает, из чувства кокетства, столь естественного сердцу женщины, она приколола цветок к поясу, другой в волосы и стала опять дожидаться, чувствуя, что сердце ее все более и более сжимается. Уже почти было время садиться за стол, а Морис не являлся.

Без десяти два Женевьева услыхала мерный шаг лошади Мориса, этот шаг, который так был ей знаком.

— О, вот он, — вскричала она. — Гордость его не могла восторжествовать над любовью! Он любит меня!.. Он любит меня!

Морис слез с лошади, которую передал садовнику, но приказал ему дожидаться. Женевьева смотрела, как он слезал, и с беспокойством видела, что садовник не ведет лошадь в конюшню.

Морис вошел; в этот день он был очаровательно хорош. Черный широкий кафтан с большими лацканами, белый жилет, лосины, обрисовавшие его стройные ноги, воротничок белого батиста и прекрасные волосы, обрамлявшие прямой и открытый лоб, — все это украшало и возвышало его мощную фигуру.

Он вошел. Как мы уже сказали, появление его обрадовало Женевьеву, и она приняла гостя с радостью.

— А, наконец-то, — сказала она, протянув ему руку, — вы с нами обедаете, не правда ли?

— Напротив, гражданка, — холодно отвечал Морис, — я пришел просить вас извинить меня.

— Вы не останетесь?

— Да, дела секции требуют моего присутствия. Я боялся, чтобы вы не стали дожидаться меня и не обвинили бы в невежливости; вот почему я и заехал.

Женевьева почувствовала в сердце, несколько успокоившемся, новое стеснение.

— О, боже мой! — сказала она. — А Диксмер не обедает дома, он так надеялся застать вас здесь по возвращении и поручил мне вас удержать.

— А, в таком случае понимаю вашу настойчивость. Это потому, что муж велел. А я не догадывался. Видно, я никогда не избавлюсь от своей самонадеянности.

— Морис!..

— Сударыня, мне приходится руководствоваться более вашими действиями, нежели вашими словами. Мне следует понять, что если Диксмера нет дома, то и мне не должно оставаться. Отсутствие его приведет вас в еще большее смущение.

— Почему же? — с радостью спросила Женевьева.

— Потому что вы, кажется, стараетесь избегать меня. Я возвратился для вас, ради вас одной, вы это знаете, и с тех пор я беспрестанно нахожу здесь других, вместо того чтобы быть с вами.

— Ну, полноте! — сказала Женевьева. — Вот вы опять сердитесь, друг мой, а ведь я делаю как лучше.

— Нет, Женевьева, вы можете еще лучше сделать: это или принимать меня так, как прежде, или совсем отказать от дома.

— Послушайте, Морис, — с нежностью сказала Женевьева, — поймите мое положение, узнайте мои мучения и не будьте более тираном.

И молодая женщина, подойдя к нему, взглянула на него с грустью.

Морис замолчал.

— Но чего же хотите вы от меня? — продолжала она.

— Я хотел вас любить, Женевьева, ибо чувствую, что не могу существовать без этой любви.

— Морис, пожалейте…

— Так вам надо было дать мне умереть, сударыня! — вскричал Морис.

— Умереть!

— Да, умереть или забыть!

— Стало быть, вы могли бы забыть, вы! — произнесла Женевьева, у которой слезы засверкали на глазах.

— О, нет, нет, — проговорил Морис, падая на колени. — Нет, Женевьева, умереть — может быть, забыть — никогда, никогда!

— А между тем, — с твердостью возразила Женевьева, — это было бы лучше, Морис, ибо эта любовь преступна.

— Говорили ли вы об этом Морану? — сказал Морис, приведенный в себя этой внезапной холодностью.

— Гражданин Моран не безумец, как вы, Морис, и никогда не давал повода указывать, как он должен вести себя в доме друга.