Кавалер Сен-Жюст

— Нет, имею, — резко возразил бородатый и, опустив руку в карман, вытащил горсть обуглившихся зерен. — Вот, посмотрите, какую рожь выгружают в Сен-Николя и продают по спекулятивным ценам. Скажите, гражданин, стали бы вы есть это?

Сен-Жюст потрогал крупинки. Они рассыпались от прикосновения и отдавали гарью.

— Стали бы вы это есть? — повторил бородатый.

— Это ужасно, — прошептал Сен-Жюст.

— То-то, «ужасно»… Ужасно, да не для вас, доказывающего благодетельность свободы торговли. Вы ведь, небось, едите белый хлеб хорошей выпечки…

— А у меня пятеро детей да больная жена, — вступил в разговор один из стоявших рядом. — Ну-ка скажите, чем мне кормить их, когда спекулянты, пользуясь свободой торговли, дерут последнюю шкуру? Как спасти от голодной смерти моих малюток?

Тут заговорили все разом. Послышались угрозы, поднялись кулаки. Кольцо обступивших Сен-Жюста сомкнулось…

— Успокойтесь! — воскликнул он. — Я вовсе не враг вам, но самый горячий защитник ваших прав и интересов. Смело требуйте закона о торговле. Если Конвент не пожелает обсуждать ваше предложение, я попрошу слова и поддержу вас!

— Вот это — дело, — сказал бородатый. — Эй вы, пропустите гражданина депутата! — Потом немного подумал и спросил: — А не обманете ли вы нас, гражданин хороший?

Но Сен-Жюст не слышал последних слов: он был далеко.

Когда он вернулся в зал заседаний, председатель взялся за колокольчик, чтобы возвестить начало рабочего дня. У центрального прохода Антуан нос к носу столкнулся с Неподкупным. Взгляд Робеспьера был насторожен.

— А, это ты. Очень рад. Судя по твоему решительному виду, ты намерен выступать; но бьюсь об заклад, это не будет речь, касающаяся организации армии.

— Ты прав, Максимильен. Я вне себя от гнева.

— По какому случаю?

— Я только что беседовал с петиционерами.

— С теми, кто оскорбил тебя в этом листке?

— Да.

— Ну и что же?

— Они правы.

— Редкое самоуничижение. И что же ты думаешь делать?

— А что бы ты сделал на моем месте?

— Я бы никогда не попал в столь дурацкое положение.

— Это не ответ.

— Допустим. Но ты-то конечно же будешь отрекаться, бить себя в грудь и поддерживать их?

— Разумеется.

Робеспьер побледнел, и левый уголок его губ дернулся. Он положил руку на плечо Антуану:

— Заклинаю тебя, не делай этого.

— Почему?

— Если не понимаешь сам, то объясню, но не сейчас: видишь, заседание началось. Но обещай мне не делать этого.

— И не подумаю. Я уже все решил.

Робеспьер побледнел еще больше.

— Ты очень горяч, мой друг. Но умоляю: не делай непоправимой глупости. Обещай мне сегодня выступить только по вопросу организации армии. Обещай, слышишь же!

Этот человек имел какое-то необъяснимое влияние на Сен-Жюста. Он не мог не уступить. И он уступил: он дал обещание, которого требовал Неподкупный.

Заседание давно началось.

У решетки выступал оратор делегации; это был не бородатый, а тот, другой, с пятью детьми. Он говорил смело, резко, не испытывая ни малейшего смущения. Чувствовалось, что говорит о наболевшем. И депутаты, несмотря на видимую дерзость речи, не осмеливались его прерывать.

— Граждане законодатели, — говорил оратор, — недостаточно объявить себя республиканцами, нужно еще, чтобы народ был счастлив, чтобы у него был хлеб, ибо где нет хлеба, там нет и законов, нет свободы, нет республики!..

Не называя имен, оратор критикует всех выступавших против ограничения свободы торговли. И вот он подбирается к Сен-Жюсту.

— Вам говорили, что хороший закон о продовольствии невозможен. Это все равно что сказать: когда сброшены тираны, невозможно управлять государствами… Мы, уполномоченные сорока восьми секций Парижа, говорящие во имя блага восьмидесяти четырех департаментов, мы далеки от того, чтобы потерять веру в ваше понимание. Нет, хороший закон вовсе не является невозможным; мы вам предлагаем его, и, без сомнения, вы поспешите его принять.

Он предлагает установить тариф на продажу зерна и уголовную ответственность для тех, кто осмелится его нарушить.

Конвент молчит.

К решетке подходит бородатый.

Но едва он успевает сообщить, что имеет поручение от своих доверителей, санкюлотов департаментов, как его обрывают громкими возгласами негодования: «Надо выгнать этого обманщика!», «В тюрьму его!»

Луве объясняет причину всеобщего возмущения:

— Разве во Франции два Конвента, два национальных представительства? И если петиционер — делегат департаментов, то кто же тогда мы и каковы наши полномочия?

Жирондисты уязвлены в самое сердце.

И даже не одни жирондисты.

Марат, сам неустрашимый Марат, главный «дезорганизатор и смутьян», поносит петиционеров, уверяя, что здесь кроется какая-то низкая интрига; он предлагает обуздать «нарушителей общественного спокойствия».

Робеспьер укоряюще смотрит на друга.

Антуан опускает голову.

Между тем бородатого берут в шоры. Его допрашивают. Кто он такой? От чьего имени пытался говорить? И он ли сочинил текст ранее прочитанной петиции? Кто подсказал ему крамольные идеи?

Бородатый растерян. Он называет свое имя, тонущее в общем шуме. Затем сбивчиво объясняет, что выступить ему посоветовал один депутат…