Кавалер Золотой звезды

«Да ты, старый чертяка, дюже большой мастак выпить за чужой счет», — подумал Рагулин, но Никите Никитичу улыбнулся и сказал:

— Дорогие гостюшки, милости просим, все уже для вас приготовлено.

— Тогда тронули! — крикнул Никита Никитич. — По ко-о-оням!

Всадники сели в седла, приняли строй и шагом по два проехали под разукрашенной аркой. За ними с криком и свистом понеслись тачанки и линейки, и вскоре снова стало тихо.

— Вот оно, какая дипломатия, — с усмешкой сказал Рагулин. — Еще и с седла не слез, а уже о вине осведомился.

— Веселая станица — что тут скажешь! — заметил Тимофей Ильич.

— Одно слово — Родники, — рассудительно добавил Прохор.

Через несколько минут прибыли на четырех грузовиках беломечетенцы, поздоровались, постояли немного у арки и уехали. Затем проследовали — кто на лошадях, кто на машинах — делегаты Краснокаменской, Рощенской, Яман-Джалги. Мелкими обозами проехали хуторские колхозы. Когда солнце поднялось высоко, на двух грузовиках прикатили марьяновцы. Кривцов, возглавлявший делегацию, поздоровался с Саввой, осведомился, на какой час назначен пуск станции, будет ли митинг, приглашены ли гости из других районов и приедет ли Бойченко. А тем временем из кузова торопливо выскочил Ефим Меркушев и, как сын к отцу, подошел к Рагулину.

— От души желаю вам, Стефан Петрович, — волнуясь, говорил Меркушев, — чтобы эта Золотая Звезда была не последней.

— Поживем — увидим, — ответил Рагулин.

Марьяновцы поговорили и тоже уехали, и уже ничего особенного не случалось у въезда в Усть-Невинскую.

Правда, еще проехал на «эмке» Кондратьев с женой, а следом за ними — грузовик с духовым оркестром, да промчался на газике Рубцов-Емницкий, прихватив с собой мрачного и насупившегося Федора Лукича Хохлакова.

— И мой задушевный дружок пожаловал, только на лицо дюже тоскливый, — насмешливо проговорил вслед Рагулин.

Постояв еще немного, устьневинцы покинули арку. А в этот самый час вблизи гидростанции, на обширной поляне, раскинулся такой шумный табор, собралось столько народу, машин, лошадей, тачанок и линеек, что даже на самой большой ярмарке и то их бывает меньше; над Кубанью поднялся такой разноголосый говор, шутки, смех, щебетанье детворы, что и на свадьбе ничего подобного не увидишь и не услышишь, — повсюду разливались такие протяжные песни, а гармонисты с таким старанием припадали к мехам и так искусно перебирали пальцами, что даже заглушали плеск падающей на сбросе воды; по всей поляне пестрело такое обилие знамен, женских платков и косынок, чубатых голов, кубанок с разноцветными верхами, букетов цветов, — словом, было так пестро и шумно, что передать эту картину в натуральных красках было бы не под силу даже самому одаренному живописцу.

В довершение всего на бугре, невдалеке от канала, чернели пузатые десятиведерные котлы, врытые в землю и охваченные дымом и пламенем; возле них хлопотали поварихи, не обращая никакого внимания на то, что делалось там, на берегу реки. В сторонке в шесть рядов протянулись наскоро сбитые из досок и укрытые скатертями низенькие столы со скамьями, а чуть поодаль, прямо на свежей траве, горкой возвышались буханки хлеба, с коричневой, в меру поджаренной коркой.

Прошел еще час или два, когда к дверям машинного отделения подъехал грузовик с обитым кумачом кузовом — импровизированная трибуна стала на свое место. Митинг состоялся перед зданием гидростанции, под непривычный шум падающей воды. И пока выступали с речами Бойченко и Кондратьев, пока Сергей бегло набросал картину выполнения пятилетнего плана и назвал фамилии лучших строителей, пока выступали ораторы из соседних станиц, играл оркестр и много раз по реке шумели аплодисменты, — тем временем накрывались столы для обеда.

Как повелось на рытье канала, на сооружении электролинии, так было и за столами: что ни станица, то отдельный стол, так сказать — «свой участок», и только марьяновцев посадили на почетном месте, а с ними сели Бойченко, Кондратьев с женой, Сергей с Ириной (пусть, мол, все люди посмотрят, какая у него жена), Рагулин со своей Саввишной, Тимофей Ильич с Ниловной, Прохор Ненашев, Виктор Грачев, — он хотел посадить возле себя и Соню, но та покраснела и убежала к усть-невинскому столу. Тогда рядом с Виктором умостился Семен Гончаренко, молчаливый и сосредоточенно-строгий (он только вчера, после пробного пуска турбины, принял гидростанцию и еще не привык к своему новому положению).

Прохор Ненашев взял узловатыми короткими пальцами кружку, обвел сидящих строгим взглядом и сказал:

— Люди добрые! Строители и гости! Старинный обычай на Кубани так гласит: не будет сладким вино и не ощутим мы вкуса пищи, ежели, перед тем как приступить к обеду, не сказать слово.

Все умолкли, прислушались, а Никита Никитич подумал:

«Эх, Прохор, Прохор, и до чего ж ты охотник поговорить! И тут речи — мало тебе было митинга, только зазря время терять».