Кавказ

Ермолов возлагал на подобную тактику большие надежды.

Дело, разумеется, не в том, что проконсул Кавказа буквально следовал опыту проконсула Галлии, хотя опыт этот, безусловно, был ему полезен.

Дело в общем самоощущении Алексея Петровича. Он не просто один из русских генералов, выполняющих ответственное поручение императора. Он – деятель, погруженный в мощную историческую толщу, наследник великих завоевателей. И если путь Александра Македонского, разрушителя персидской державы, был ему – во всяком случае на время – заказан, то тень Цезаря сопровождала его в дебрях Чечни.

Иногда он удивительным образом проговаривался, возможно, сам не сознавая до конца смысла этих проговорок. Так он просит императора разрешить карабахскому хану выделить обширные поместья Мадатову, как наследнику карабахских аристократов и владетелей. И пишет Закревскому в июне 1819 года: “Права его (Мадатова. – Я. Г.) поистине точно столь же основательны, как мои на Римскую империю!”

Это кажется иронией. Но дело в том, что Ермолов был уверен в правах Мадатова и настаивал на этом… И вряд ли случайно проконсул Кавказа вспомнил именно Римскую империю. И вряд ли случайно он называет свои войска римскими легионами.

“Не браните ли вы меня за римские мои приказы?” – запрашивает он Закревского.

6 января он писал Денису Давыдову – мы еще вернемся к этому письму, – посылая ему один из своих приказов по корпусу: “Приказ возьми у Раевского, свидетеля жизни нашей и действий легионов римских”.

И в этом же письме: “Боюсь, чтобы не явилось много Язонов, смотря на мое счастие. Здесь золота уже ни золотника давно не находят”.

Эта отсылка к мифу об аргонавтах очень значима. Как уже говорилось, Алексей Петрович ничего не писал зря. Он хорошо помнил, что овладение золотым руном на кавказских берегах не принесло победителям счастия. И его счастие – его победы – иллюзорны.

Но характерно, что свои потайные мысли зашифровывает он античными реминисценциями.

И уж совсем не случайно недоброжелатели Ермолова в Петербурге саркастически называли его Цезарем.

Здесь, на Кавказе, поднявшись на такую высоту, он отнюдь не забывал свою молодость, когда Античность и стала важнейшей частью его мира.

В апреле 1818 года, еще до выступления на Сунжу, он писал Закревскому: “Если Самойлову, который у меня, не мешает чин подпоручика, то сделай его адъютантом ко мне. ‹…› Мне бы не хотелось сего прекрасного молодого человека отлучать от себя, и его мать того желает. ‹…› Я был некогда облагодетельствован отцом его и был его адъютантом; мне приятно было бы, в свою очередь, быть полезным его сыну”.

С того времени, когда генерал-прокурор Самойлов благодетельствовал юного Ермолова – в частности, способствовал его участию в персидском походе, – прошло без малого четверть века.

А с костромской ссылки, когда он изучил латынь и переводил “Галльскую войну”, – двадцать лет.

Но как мы еще убедимся, прошлое оставалось живым и ярким для проконсула Кавказа.

7

Если вспомнить более чем возможную связь ермоловских “Записок” с “Записками о Галльской войне” Цезаря, становится ясно, что он явно ощущал себя “в стране дикой, непросвещенной, которой бытие, кажется, основано на всех родах беспутств и беспорядков”, как писал он Воронцову, посланцем не только Российской империи, но и европейской просвещенности и апостолом высокой и гуманной цивилизации.

В Кавказском корпусе воевали самые неожиданные персонажи. В частности, в 1819 году в прославленный Нижегородский драгунский полк был зачислен майором блогодаря довольно сложной петербургской интриге Хуан Ван-Гален, испанский аристократ, офицер и мятежник, бежавший из тюрьмы инквизиции. Через год он был выслан из России, когда император Александр узнал о его инсургентском прошлом. Позже он командовал восставшими против голландского короля бельгийцами уже в чине генерала, принимал деятельное участие в гражданских войнах в родной Испании.

Но за те месяцы, что он провел на Кавказе, он вызвал симпатию Ермолова – как храбрый кавалерийский офицер и человек глубокой европейской культуры. Соответственно, ему удалось близко наблюдать Алексея Петровича, и он рассказал много любопытного в своих мемуарах.

Характерно, что, оказавшись в Грузии и на Кавказе, Ван-Гален ощутил мощное дыхание античного мира и немало страниц своих воспоминаний посвятил этому ощущению и древней истории тех мест, где ему теперь выпало воевать.

Ермолов произвел на аристократа-инсургента, немало уже повидавшего незаурядных людей, можно сказать, сокрушительное впечатление.

Этот совершенно свежий взгляд человека, незамутненный знанием о репутации Алексея Петровича и его прошлом, столь интересен для нас, что стоит предложить читателю основной корпус свидетельств Ван-Галена о Ермолове.