Кавказ

С. Эсадзе, автор знающий и объективный, утверждал: “Крупная историческая личность Ермолова омрачается патриотическими его предубеждениями. Он поставил себе целью за правило уничтожать в крае всякую нерусскую национальность, и, попирая древние установления, сроднившиеся с чувствами и верою народа, заменять их новыми, поверхностно обдуманными, чтобы иметь в себе залог прочной будущности. С такими предвзятыми взглядами Ермолов не обращал внимания на то, что собственно он уничтожает, и с неимоверною легкостью касался предметов, к которым правительство должно приступать всегда с чрезвычайною осторожностью. Он поколебал права собственности высшего мусульманского сословия в “Положении об агаларах”, чем возбудил непримиримую вражду и недоверие влиятельного класса против правительства. Преемники Ермолова тщетно старались поправить ошибку, и только князю Воронцову, восстановившему прежние права беков и агаларов, удалось успокоить мусульман. Ермолов, например, испросил разрешение государя о запрещении мусульманам Закавказского края ходить на поклонение в Мекку и Медину, рассчитывая, что это не повлечет за собою каких либо последствий, а избавит от дурных примеров изуверного обращения с христианами, наблюдаемого закавказскими мусульманами во время путешествия по Оттоманской империи. Но обстоятельства доказали противное: мусульмане, пораженные в гражданской жизни непрочностью своих прав на собственность, в последнем распоряжении Ермолова увидели посягательство на изменение одного из коренных догматов их религии. Они начали волноваться, и в 1823 году в Кюринском ханстве, в селении Яраг, открылась первая проповедь мюридизма, а в 1824 году мюриды, потрясая еще деревянными шашками, обращались к стороне России и громкими криками призывали мусульман на газават – священную войну за веру”2.

Что до волнений в Имеретии, переросших в кровавый мятеж, то Ермолов в том же письме продолжал: “С тобою могу я, однако же, говорить откровенно, что всех сих беспокойств причиною начальствующий здесь митрополит наш Феофилакт. Не познакомясь хорошо с обстоятельствами здешнего края, сделал он представление о преобразовании по Имеретии духовного управления, сие представление было представлено на утверждение. Но когда приступлено было к самому преобразованию, духовенство имеретинское, видя потерю своих выгод, возбудило дворянство, которого Феофилакт также неосторожно коснулся интересов, дворянство сообщило дух мятежа народу, и в прошедшем году все было под ружьем. Феофилакт, не рассуждая об утеснении, хотел умножением церковных доходов сделать угождение своему начальству. Князь Голицын (Александр Николаевич – глава Министерства духовных дел и народного просвещения. – Я. Г.), не будучи расположен ко мне, не хотел спросить мнения моего, можно ли без неудобства приступить к тому и теперь дошло до того, что надо употребить оружие и, хуже еще того, что народ противится постановлению, утвержденному государем. Феофилакт, известный необыкновенным умом своим и редкими способностями, не монашески ищет угождать начальству и знает, что это лучший способ достигать собственных выгод. Он ни в чем не остановится, не затруднится, и у нас здесь не обойдется без хлопот неприятных. Хотел бы я не иметь по должности дела с монахами, которые со времен самой древности почти не изменили свойств своих и которые не всегда были достойны почтения, – теперь должен сим к неудовольствию заниматься”.

13 апреля, уже из Тифлиса, Алексей Петрович снова возвращается к этому сюжету: “Здесь, Бога благодаря, все спокойно и доселе тиха Имеретия, в которой ожидал я замешательств, которые, если и случатся впоследствии, не думаю, чтобы были весьма важными. Сими обстоятельствами обязаны мы будем непреодолимой страсти духовного здешнего начальства к крутым переменам и преобразованиям. Мне сюда дали, конечно, из умнейших монахов в России, митрополита Феофилакта, но нет сомнения, что я более монах по свойствам, нежели он. Душа его, кажется, прекрасно подобрана к цвету монашеской одежды! Я подобного ябедника и шпиона не видывал, и он с такими людьми входит в связи, что казаться может, что составляет шайку разбойников. В здешнем необразованном краю не мешал бы в лице начальника духовенства человек с лучшими правилами. С духовною ябедою, поддержанною князем Голицыным, меня ненавидящим, у нас добра не выйдет и больно понести неудовольствия за духовную каналью!”

Надо полагать, что Алексей Петрович с горечью вспоминал свою отвергнутую высшей властью “Записку об управлении Кавказом”, утверждение которой позволило бы ему предотвращать роковые ошибки лиц, теперь ему не подчиненных.

Но в этом случае, как и в некоторых других, полностью полагаться на характеристику, данную Ермоловым своему недругу, не стоит.