Кавказ

Дорога становилась все более скверной.

Время шло.

Было уже пять часов дня. Через час должна была наступить ночь.

Иногда в поисках удобной дороги проводники взбирались на один из берегов и шли под деревьями, пешком, пуская вперед лошадей, которые, раздвигая собою ветви этого почти непроходимого леса, прокладывали им дорогу. Что касается меня, то хотя ноги мои совершенно онемели от холода, я продолжал следовать по той же дороге, к великому отчаянию моей лошади, которая всякий раз, как только лед ломался под ее ногами, пыталась пятиться в сторону, но тут она встречала гололедицу и падала.

Тогда я машинально расставлял свои ноги, лошадь поднималась, я снова приходил в равновесие и кое-как продолжал путь. Если бы даже при одном из этих падений я сломал себе ногу, то, вероятно, не почувствовал бы этого.

Эта пытка продолжалась целый час. Иногда, видя, что сани относительно легко идут там, где моя лошадь двигалась с трудом, я пытался сойти с нее и сесть в сани, но именно в ту минуту, когда я хотел уступить одному из таких желаний, сани опрокинулись и выбросили на самую середину ручья моего ямщика, который, как истинный сибарит, до меня решился на то, что я лишь замышлял сотворить.

Тем временем наступила ночь. Нечего и говорить, что темнота создала новые затруднения в нашем положении: дорога или, вернее, река, по ложу которой мы ехали, внушала моей лошади все больше и больше отвращения.

На правом берегу ручья я заметил вьючных лошадей, которые довольно спокойно пробирались в чаще леса, где они нашли себе тропу или сами прокладывали путь. Я думал, что самое лучшее — оставить сани на произвол судьбы, а самому примкнуть к каравану.

Я направил туда своего коня и после больших усилий очутился в лесу. Действительно, как я убедился на собственном опыте, дорога здесь была лучше, чем если б продолжать путь по дну ручья. Тут обнаружилось, что я постепенно удалялся от своих саней.

Велика важность, — подумал я, — с вещами прибудут на станцию одной дорогой, а я и остальной багаж прибудем по другой.

Увлеченный дорогой, я перестал обращать внимание на то, что звон почтового колокольчика становился все слабее и слабее, и наконец я вовсе перестал его слышать.

Прошло почти полчаса, и я, обрадованный переменой грунта и испытывая беспокойство лишь от ветвей, хлеставших меня по лицу, пустил лошадь на произвол судьбы, предавшись своим размышлениям. Наконец я решился спросить грузина, понимавшего по-французски, далеко ли мы от станции. Никто не отвечал мне; я повторил вопрос — в ответ то же самое молчание. Тогда в моей голове зародилось подозрение.

Я подошел к человеку, находившемуся возле меня, посмотрел на него со всем вниманием, на которое был способен, и убедился, что он не из наших проводников. Лошадь, которую он вел, имела поклажу мне абсолютно незнакомую.

— Губицкая? — спросил я его, показывая на дорогу, по которой мы ехали.

Человек засмеялся.

— Губицкая? — повторил я с тем же самым жестом.

Тогда он также повторил это слово и указал рукой в сторону, совершенно противоположную тому направлению, по которому мы следовали. Я мгновенно понял создавшуюся ситуацию и, признаюсь, дрожь пробежала по всему телу: ведь я покинул свои сани, пристал к чужому каравану и заблудился.

Я остановил коня и стал прислушиваться, надеясь услышать звон почтового колокольчика, но он терялся вдали, да я и сам не мог себе с уверенностью сказать, с какой стороны он слышался. Помимо того, направление, указанное мне как пункт расположения станции, было, насколько я мог судить, диаметрально противоположно тому, по которому, как мне представлялось, отправились сани.

Но дорога могла сделать поворот. Я остановился в нерешительности, не зная что предпринять.

Положение было не из легких. Я затерялся в лесу, простирающемся на двадцать миль, без всякого следа почтовой дороги, не владея местным языком, на случай встречи кого-нибудь, кто мог бы мне показать ее, да притом, говоря по правде, всякая встреча могла быть для меня скорее опасной, чем спасительной.

К довершению всех моих бед в стране, где для того, чтобы обойти вокруг своего дома в восемь часов вечера, всякий берет ружье, я не имел с собою никакого оружия, кроме кинжала. Притом со мною были все мои деньги. Во Франции, в Фонтенбло или Компьенском лесу положение могло быть если не опасное, то по крайней мере неприятное, но в Имеретии, между Кутаисом и Мараном, оно было гораздо серьезнее.

Надо было решиться — и я, поворотив коня, поскакал по направлению, указанному незнакомцем, Я остановил своего коня, и в надежде, что сани недалеко, стал звать нашего проводника-грузина. Никто не отвечал мне, лес в своем огромном покрывале казался мертвецом, завернутым в саван.

Я утратил всякое представление о направлении, где могла находиться Губицкая.