Кавказ

Григорий нашел мингрельца, говорившего по-русски, который послужил переводчиком в наших сношениях с местным населением. Мы заметили, что благодаря рекомендации князя уважение к нам значительно возросло.

Я напряженно следил за жарившимися утками, но неожиданно услыхал со стороны реки странные звуки, не похожие ни на голос печали, ни на крик ужаса. Это скорее было нечто вроде вопля, положенного на ноты.

Мы с Муане устремились к воротам — это были мингрельские похороны.

Труп, отправляясь в последнюю свою обитель, остановился между рекой и воротами нашего постоялого двора. Крайне утомленные носильщики поставили гроб на снег: священник прочитал несколько похоронных молитв, а вдова принялась голосить пуще прежнего.

Что больше всего поразило нас в этой вдове, одетой в черное платье и царапавшей лицо ногтями, несмотря на увещания окружающих, — так это ее богатырский рост. Она была на голову выше самых высоких людей.

Мы приблизились к ней, и тут нам стал ясен этот феномен. Мужчины в сапогах не боялись ходить по снегу, вдова же, обутая в папуши, оставила их при выходе из дома и теперь была в башмаках высотой в тридцать сантиметров, — этим и объяснялся ее исполинский рост.

Две другие патагонки — такого же роста, как и она, образовали центр другой группы. Это были дочери покойного.

Пять или шесть женщин в таких же башмаках, почему-то отставшие от процессии, спешили догнать эту группу. Их шаги, поступь, не имевшая благодаря этим ходулям ничего женственного, их красные, желтые и зеленые одежды, совсем не соответствовавшие похоронной церемонии, придавали всему сборищу, которое в сущности не имело никакого отношения к веселью, смешной вид, поразивший Муане и меня. На присутствовавших же это не производило, по-видимому, никакого впечатления.

Наш кортеж снова двинулся; но настояния родственников и друзей, конечно, заставили вдову воротиться домой, — и она, сделав еще несколько шагов вслед за гробом, остановилась, упав на руки сопровождавших ее и простирая руки в ту сторону, куда удалялся кортеж. Немного дальше так же остановились дочери, а потом воротились следом за матерью.

Вернувшись на постоялый двор, мы осведомились насчет жаркого. И что же? Желая скорее изжарить уток, мальчики сделали на них продольные нарезки, и из-за этого они потеряли всю свою сочность. Таким образом вышло не жаркое, а нечто вроде пробки, похожей скорее на пеньку, которую когда-то ввозил в Мингрелию Сезострис, нежели на то вкусное мясо, которым мы надеялись утолить свой голод, тем более усилившийся на свежем воздухе.

Надеть остальных уток на вертелы и как следует понаблюдать за ними было делом одного часа, но наш желудок протестовал против такого промедления. Мы достали свои тарелки, взяли каждый по утке и мгновенно поглотили их — Муане и Григорий с черным хлебом, а я без хлеба, ибо он был мне противен.

Когда мы утолили голод, нам не оставалось сделать ничего лучшего, нежели предаться сну. Но не легко было спать в этом логовище, среди брыкавшихся лошадей, собак, глодавших кости, и с блохами, ужинавшими свойственным им образом.

Говоря о блохах, я, может быть, слишком умаляю достоинства гостей, приглашенных питаться нашим мясом.

Я даже хотел было разбить свою палатку на берегу реки и вышел, чтобы отыскать удобное место, но земля промокла до такой степени, что пришлось бы лежать в грязи. Правда, можно было поместиться в лодке, но соседство этих гадких скопцов вызывало еще большее отвращение, чем соседство местных жителей с их собаками и лошадьми. Поэтому с самоотверженностью, подобной тем мученикам, которых бросали в цирке на съедение диким зверям, я возвратился.

Я бы не так еще горевал, если бы мог работать, т. е. читать или писать… Но не было ни стола, ни пера, ни чернил, было очень темно, освещения никакого.

Мы сделали из бревна изголовье, протянули ноги к огню, обмотали головы башлыками и постарались заснуть. По несколько раз мои глаза, прежде чем совсем закрыться, полураскрывались, и взор падал на красный, шитый золотом бешмет одного ахалцихского турка. Что это был за красный цвет! Когда я закрывал глаза, он представлялся мне еще более ярким. Кто-то сказал, что красный цвет среди других цветов то же, что труба среди музыкальных инструментов. Это сущая правда. Красно-золотой бешмет турка вызывал сильную тревогу в моих глазах. Я предложил турку свое одеяло. К счастью, он принял мое предложение, одеяло было серое, турок закрылся им по самый нос и слился с мраком.

Тут вошел какой-то человек с курицей в руках. В другом месте это был бы очень незначительный эпизод. Но в Шеинской (я забыл сказать, что мы уже в Шеинской) это было грандиозное событие.

Как только курица закудахтала, все подняли головы. Все, исключая нас, накормленных утками, питали определенные замыслы против этой несчастной курицы.