Кавказ

Человек в красном бешмете, который после отъезда князя стал самой важной персоной в этом кругу, предложил наиболее высокую цену, и курица осталась за ним. Он взял ее, растянул ей шею и ударом кинжала отсек голову. Я было подумал, что он готов съесть курицу с перьями, но ошибся. Он сначала намеревался, по-видимому, сварить ее с каким-нибудь соусом, но раздумал и, решив сделать жаркое, принялся ощипывать птицу. Но не тут-то было. Она оказалась до того дряхлой, что пришлось прибегнуть к искусству старухи, ощипавшей наших уток.

Несчастная, изгнанная из конюшни, расположилась на пучке соломы, брошенной на снег вместо матраца, и обрубок дерева служил ей подушкой. На дворе было до пятнадцати градусов мороза. Бедная женщина была столь гнусно грязна, что я не имел смелости оказать ей услугу, какую оказал бы встретившемуся русскому офицеру: предложить ей свой тулуп и папаху. Кстати, офицер, верный своему слову, оставил их на почтовой станции в Кутаиси, они и получат их обратно.

Курица, опущенная в кипяток, была кое-как ощипана, выпотрошена и сварена в том же кипятке. К чему было менять воду, если курица та же?..

Желая продлить свое бодрствование насколько можно дольше, я тщетно ждал еще какого-нибудь эпизода, но все спали, и храпение некоторых свидетельствовало о совестливом выполнении ими этого сладкого занятия.

Глава LIX Устье Фаза

Эта ночь была одной из самых утомительных за все время путешествия. Трудно представить, как медленно тянутся часы, получасы, четверти, минуты, даже секунды такой ночи.

Кроме меня, спали все. Меня же бессонница утомила донельзя. Я вспоминал знаменитых клопов Мегайи, которые кусают чужестранцев и не трогают своих. Не так ли поступают и мингрельские насекомые? В таком случае, Муане был такой же чужестранец, но по какому же праву он спал?

Кажется, раз двадцать я подходил к дверям посмотреть, не рассветает ли. У дверей на соломе спала старуха таким глубоким сном, каким могла б пощеголять герцогиня на своей пуховой постели.

Наконец, в четыре часа утра, князь посмотрел на часы и разбудил трех своих спутников. Что касается меня, то я не имел даже утешения следить за ходом времени: мои часы, как небезызвестно читателю, остались в лесах горы Аксус.

Я разбудил Григория и послал его к лодке сказать людям, чтобы они готовились в путь. Они спали один над другим, как телята на ярмарке. Кто-то из них раскрыл глаза, взглянул на небо и отвечал:

— Мы поедем через два часа, когда рассветет, ночью Рион опасен.

Я слишком хорошо знал их, чтобы настаивать.

Предстояло ждать два часа. Впрочем, четыре часа ночи, кажется, были обычным временем пробуждения в Шеинской. Каждый отряхивался, вытягивался, зевал, поводя окрест покрасневшими мутными глазами, еще не вполне освободившимися от дремоты.

Турок, сидя на корточках, достал свой платок, развязал его, и в то время как один из его товарищей делил хлеб на несколько кусков, он разрывал пальцами с ловкостью, показавшей большую сноровку в подобном деле, сваренную накануне курицу на столько же частей, сколько было ломтей хлеба.

Я с ужасом заметил, что в одну из лучших порций хлеба турок включил крылышко и кусок отборной филейной части. Я интуитивно угадал, что исключительная заботливость об этой порции относилась ко мне, и это вызвало во мне дрожь.

Я не ошибся: турок протянул руку и со сладкой улыбкой предложил мне долю своего завтрака. Я вспомнил Луку с его рыбой, из приличия взял подачку и, стараясь забыть, через какие мытарства прошла курица, прежде чем достигла того превращения, в каком была мне предложена, храбро принялся ее поглощать.

Первый кусок из-за нашей европейской чувствительности прошел с трудом, но, признаюсь, следующие глотались гораздо легче. Да уж действительно, надо потратить куда больше труда и времени, чтобы возвысить это творение, гордо именующее себя подобием божьим, из животного состояния в человеческое, чем нужно труда и времени, чтобы превратить его из человека в животное. Вот поэтому я, вследствие сильного голода, закуску, поданную мне турком, нашел превосходной.

И тут, подобно тому, как накануне явился незнакомец с курицей, вошел какой-то человек, но на сей раз с кувшином вина. Я уже упомянул о прекрасном легком мингрельском вине, пять или шесть стаканов которого я выпил на станции Молит. Тут я поступил так же, как турок с курицей: я спросил себе вина. Следуя, однако, данному мне филантропическому примеру, я сделал это с намерением услужить обществу. К несчастью, общество наполовину состояло из турок: они вежливо отказались от моего предложения, хотя другая половина приняла его. Я потребовал второй, третий кувшин — я, никогда не пьющий вина! Дело в том, что мне страсть как хотелось напиться. Я осушил свой кувшин, но это долгое время действовало на меня так же, как если бы я выпил равное количество воды. Но, признаться, потом я сделался повеселее.