Кавказ под управлением князя М. С. Воронцова (1844–1854 гг.)

Если требовалось неотлагательное разрушение деревушки Дарго, лучше было поручить то кому-нибудь из генералов, чтобы оставался бы страх перед приходом самого главного начальника, который поправит, «буде бы что не хорошо было сделано»[244].

Многие считали, что М. С. Воронцов проявил недопустимое безрассудство, если пять адъютантов вокруг него были подвержены опасности, а ему самому пришлось вынимать саблю в собственную защиту[245].

Сам А. П. Ермолов оценивал результаты Даргинской экспедиции, хотя и сдержанно, но в пользу М. С. Воронцова. Он писал своему другу: «Твое значение, твоя известность служат тебе ограждением и недосягаемостью. Между тем слишком ощутительно, что ты исполнителем был предначертанной цели. <…> Для тебя хуже, если, по недостатку доверенности, скрыл от меня, что взятие Дарго требовалось настоятельно и безусловно»[246].

М. С. Воронцов в ответ на критику о недопустимой для главнокомандующего неосторожности писал А. П. Ермолову: «Я не искал лично лишений опасности; это бы было не свойственно ни летам моим, ни месту мною занимаемому, хотя я не мог не чувствовать, что офицеру и солдату приятно и ободрительно, когда главный начальник не слишком далеко от них находится. Братское, так сказать, отношение во время огня между начальником и войском, особливо таким, как полки Кавказские, не может не иметь хорошего действия. В Ичкерийском лесу, и именно оттого более, что неприятель был не сзади, а впереди и по бокам, это само от себя сделалось, и я могу это приписать своему счастью»[247].

Обвинения М. С. Воронцову со стороны его явных или тайных недоброжелателей не подтверждаются уже тем, что его популярность в войсках на Кавказе никогда не умалялась до конца его службы в крае. Никто не мог умалить его личной храбрости. Очевидцы похода сообщали, например, что «когда неприятель несколько раз окружал русских, и все командование вместе с Воронцовым и едва не попало в плен, потеряв много людей, пробыв целый день под градом пуль, русские возвращались в главную квартиру. По дороге ежеминутно свистали пули рассыпавшегося в кустарнике неприятеля. Все, насторожившись, переглядывались и осматривались, один только Воронцов спокойно ехал на своей измученной лошади. А ему в то время минуло за 70 лет, в тот день он, как и все, ничего не ел, не слезал с лошади и все время находился в самом опасном месте»[248].

Даргинская экспедиция вышла за рамки обычных событий, а слухи о ней всколыхнули российскую общественность. Всплеск общественного внимания был вызван огромными потерями в войсках: из 12-тысячного отряда около трети было убито и ранено.

Несмотря на то что Даргинская экспедиция не достигла всех предписываемых ей целей и стоила больших потерь, император Николай I был благодарен М. С. Воронцову за то, что тот старался его план реализовать, а затем, после неудачи, не запятнал его имени, приняв всю ответственность на себя. Отсюда высокая оценка действий М. С. Воронцова – княжеский титул за Даргинскую экспедицию.

В то же время официальный Петербург должен был выйти из положения, не роняя престижа. В результате российское общество получило официальное объяснение: несмотря на тяжелые условия и опасности, перенесенные войсками, наконец дано понять горцам, что русские войска способны проникнуть на территорию, считавшуюся до сих пор недоступной[249].

Эти выводы, по мнению официального Петербурга, должны были положить конец нежелательным толкам и пересудам, однако они не удовлетворили общество, и интерес к Даргинской экспедиции сохранялся на протяжении еще многих последующих лет.

Почему так много шума было поднято вокруг Даргинской экспедиции в российском обществе и, прежде всего, в Москве и Петербурге? Почему столь острой была реакция на неудачу? Разве не было неудач прежде? Разве неудачи прежних лет, например, 1842–1843 гг., были менее чувствительными, а потери в людях или материальной части лишь немногим уступали тем, что были в 1845 г.?

Дело, как кажется, заключалось в том, что к 1845 г. совпало несколько составляющих одновременно:

– во-первых, поход в горы был связан с назначением на Кавказ известного своими успехами на прежних поприщах графа М. С. Воронцова, призванного кардинально улучшить положение дел на Кавказе. К 1844 г. многие чувствовали, что «наше дело было проиграно, и мы стыдились своего бессилия. Все желали, надеялись и с нетерпением ожидали события, которое изменило бы это печальное настроение умов»[250].

Этим событием сначала стал приезд на Кавказ наместником М. С. Воронцова, который в данном случае выступал в роли «спасителя», что уже само по себе рождает пристрастное внимание как доброжелательной, так и злорадной публики;

– во-вторых, широкомасштабные приготовления и большие материальные затраты порождали завышенные ожидания непременного успеха и перелома ситуации однозначно в пользу имперских целей в регионе;