Кавказ: земля и кровь

Гайдамаки мстят за угнетение и измывательства панов над поселянами. Но разве Пугачев не был мстителем за народную обиду? Пушкин это очень хорошо понимал. Вспомним, однако, как он описывал казнь пугачевцами обитателей Белогорской крепости. Разве есть там хоть тень кровавого злорадства, романтизации безжалостной мести? (Между прочим, исторический Железняк, вождь гайдамаков, был настроен пророссийски и утверждал, что уполномочен Екатериной II на борьбу с поляками. Чего, естественно, не было.)

При всей видимой оправданности своей, идеология Пугачева и Железняка, воспетая Шевченко, отнюдь не ведет к установлению гармонии и справедливости. Об этой идеологии — идеологии бунта и мщения, произрастающей из законной оскорбленности социального и национального чувства, очень точно сказал Бердяев: «Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святыни (Шевченко отрекается от Бога в том же „Завещании“, пока Днепр не помчит с Украины „Прямо в сине море / Кровь всех ворогов…“ — Я. Г.), он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он же <…> увеличивает количество пролитых слез, он делает революцию, которая вся основана на неисчислимых слезах и страданиях».^[153] Это относится, как видим, отнюдь не только к русскому человеку…

Остается неразрешенным вопрос — было ли русское общество, включающее в себя и Пушкина, и Лермонтова, и Толстого, «морально ущербным»? Что сказать? В стране, включающей и Россию, и Украину, в стране, за плечами которой унизительное монгольское иго, патологический террор Ивана Грозного, костоломные преобразования Петра, сокрушившие все привычные этические опоры, в государстве, которое держало в рабстве миллионы своих сограждан, разлагая тем самым сознание тех, кто формально считался свободным, не могло и не может быть абсолютного морального здоровья. Трагедийность русской литературы — от сознания этого нездоровья. Апофеозом этой многовековой болезни стала катастрофа 1917 года и то, что за ней последовало.

И жажда социального и национального реванша, жажда «крови всех ворогов» как обязательного условия возникновения «семьи вольной, новой», которая звучит во многих стихах Шевченко, благородная изначально оскорбленность за попранную справедливость, но достигающая того опасного предела, за которым начинается, по формуле Бердяева, многократное возрастание слез и страданий по отношению к слезам и страданиям отмщаемым, и весь тон статьи И. Дзюбы, увы, тоже есть результат того же морального неблагополучия.

Сегодня любому трезво мыслящему и бескорыстному человеку ясно, что России и Кавказу никуда не деться друг от друга. (Чечня — особая проблема, отнюдь не идентичная проблемам общекавказским.) И единственный путь, не сулящий крови и горя, — путь, предсказанный Пушкиным и Лермонтовым. Путь терпеливого разгадывания психологических основ существования друг друга, что необходимо для взаимоадаптации. Это медленный и непривычный для нас путь, но — единственный. Требование национального реванша и сведения исторических счетов — политический наркотик, дающий мгновенное острое удовлетворение, а в долгосрочной перспективе — катастрофу.

Приложение

Г. Лисицына Поход гр. М. С. Воронцова в резиденцию Шамиля Дарго и «сухарная экспедиция» (1845 год)

После отставки генерала А. П. Ермолова в 1825 г. начался затяжной период «серьезных и чувствительных неудач… вследствие неправильного, нецелесообразного ведения политики и войны на Кавказе…»^[154] Особенно напряженный характер приняла эта война в 40-е годы XIX в. Обильная и при этом самая противоречивая информация порождала в Петербурге колебания и немалое раздражение военными неудачами на Кавказе: часто приказы, распоряжения и инструкции, отдаваемые сегодня, назавтра оказывались бесполезными, и наоборот. После многих поражений 1840–1844 гг., стоивших русским огромных потерь, Николай I предпринял попытку одним решающим ударом уничтожить Шамиля, значительно укрепившего в это время свои позиции в Дагестане и Чечне. Шамиль — опытный и талантливый политик, умело используя экономические и социальные рычаги для управления «бедными» и «богатыми» горцами, успешно управлял своей «империей» из селения Дарго, бывшего его резиденцией. В Петербурге в конце 1844 г. был разработан план похода в Андию и Дарго, призванный: «1) Разбить, буде можно, скопища Шамиля. 2) Проникнуть в центр его владычества. 3) В нем утвердиться»^[155].