Кавказские новеллы

Четверо мы были неразлучны весь день, от первой лекции до позднего вечера, после занятий наступало наше время с Ламинкой, а ночи я проводила в девичьей казарме институтского общежития, “ипподроме” с восемью обитательницами. Это был общественный мир, целая толпа собирающихся к вечеру девиц, с суетой: кто шел чистить зубы, кто наскоро готовил себе еду, кто зубрил тему на иностранном, кто переживал глубоко личное и отворачивался к стене, чтобы «побыть одной», отключившись от шума и гама.

Ламинка жила домашним миром, к которому была несколько холодновата и равнодушна, словно в этот мир она попала случайно. Где-то был другой мир, куда она почему-то не попала.

Возможно, это было из-за длительного лежания отца, прикованного болезнью к постели, в прошлом кадрового военного, утратившего черты мужественного бойца, ставшего от томительной обездвиженности брюзгой и нытиком.

От другого мира у нее хранилось платье – черное вечернее платье с длинным поясом в виде кушака, ниспадающего на одно бедро. Оно перепало ей через тетю от почти незнакомой двоюродной сестры, жены сотрудника советского посольства в Вашингтоне.

Видимо, вся порода их была с такой фактурой, потому что когда Ламинка демонстрировала мне иногда, она была в нем восхитительной девушкой из высшего общества, не знаю, какого – американского, английского, итальянского – у нас в городе такого не было. Оно встречалось нам в фильмах.

Мысль пойти в нем на студенческий вечер нас ужасно смешила, но это платье было еще одним вещественным доказательством того мира, в котором мы себя осознавали – маленькие аристократки духа. В нас обеих внутри жил параллельный мир, ничего не имеющий общего с реальностью.

Что ждало нас впереди? Мы должны были когда-нибудь или уступить несбыточности такого мира, или победить, надев такое платье хотя бы раз к подобающему случаю.

А пока что, если мы куда-то собирались, и Ира принимала душ, то я залетала вслед за нею в ванную с незавершенным рассказом и продолжала его, сидя на лакированной деревянной крышке от унитаза – в узкой ванной больше не было места.

Я весело болтала, Ламинка плескалась под струями душа. Только с годами я осознала, что видела совершенство.

Пока я веселила нас обеих, мои глаза смотрели только в образы моих повествований, поэтому ее тело в струях воды было как бы за краешком моего сознания, как привычная статуэтка в шкафу. Точно так же, ежедневно проходя мимо боттичеллевой “Весны”, мы уже не будем замечать ее, однако, уже навсегда запомнив ее стыдливую женственную позу и цвет ее кожи.

Это была моя школа живописи, в которой я не рисовала, но училась видеть. Ира открыла мне мир гармонии своей природой, подаренной ей Богом. Прекраснее этого сложения нельзя было придумать в человеческой природе ничего.

От золота волос сходила к узким ступням вся утонченность и округлость: тонкая талия, плечи на ширине округлых бедер, высокая круглая грудь, длинные точеные ноги, узкие колени.

Однажды влюбленный в меня Рома Гольдберг, написавший на мои стихи песню «Колхида», которую пел знаменитый в городе студенческий квартет, сидел на съемках телевизионной новеллы по моему сценарию в спортивном зале, окруженном по периметру зеркалами. Он сидел и наблюдал, как я пересекала зал.

На мне было короткое клетчатое платье, зеленое с рыжим, и белые чулки. Я двигалась и чувствовала свою ущербность – Рома сидел где-то внизу, и я шла, старательно переплетая ногами, потому что там, где у Иры шли к коленям стройные ноги, у меня от худобы сквозь просвет мог проскочить кролик.

Ромка отчего-то весело смеялся и стал объяснять мне, что именно то, чего я так стыжусь, и есть самое очаровательное. Я ему не поверила, потому что у Иры никакого просвета выше колен не было, а она была эталоном.

Я словно и не имела своего тела, словно еще не облеклась в него, меня оно ждало во времени. Но я имела перед собой образец прекрасного, что делало меня абсолютно спокойной – придет время, и у меня будет такое же.

Рядом с Ламинкой я имела вид подростка. Несколько раз билетеры попытались не пропустить меня в кинозал на вечерний сеанс, мы были уже третьекурсницы, и я билась насмерть, доказывая, что я уже взрослая, просто у меня такой ненормальный вид.

При поступлении на филфак Ламинку заворожили мои белые гольфы, которые были неожиданны рядом с пюдекюром в открытых босоножках выпускниц владикавказских школ. К ее чести, она сразу рассмотрела за провинциальной инфантильностью мою личность.

С тех пор внешне флегматичная Ира годами выдерживала мою восторженность, выслушивая поток впечатлений от всего и вся, который поэтично сравнивала с журчанием ручейка. Наша дружба не имела проблем, мы никогда не спорили до хрипоты, не обижались, не ссорились. Мы были слишком разные, и обе были интересны друг другу.

За годы нашей учебы я наблюдала, как темнели волосы Ламинки, пока к окончанию факультета они не стали цвета потемневшей бронзы. Я любила Иру за человеческие качества в ореоле золотых волос.