Кавказские новеллы

Ламинка спрашивала на ходу, хочу ли я пирожное и, не ожидая ответа, заходила в магазин, где продавались восточные сладости, покупала мою любимую пахлаву, изготовленную по рецептам от персидских торговцев, когда-то живших в нашем городе, сливочное полено с изумительной шапкой из крема. И мы лакомились, не обращая внимания на этикет Проспекта.

За все время нашу дружбу только однажды замутило вторжение нахальной девицы из группы, в которой явно прочитывался расчет на то, что Иру, с ее великолепной фигурой и ростом, можно использовать в качестве хорошей рекламы для себя.

Ира при своих данных особенным вниманием парней не пользовалась, но это потому, что она была из той категории девушек, которых по городу замечают, хорошо оценивают, однако, к таким не принято «подъезжать» как попало и кому попало.

Меркантильная Люська так и оценила Ламинку, как элемент чего-то добротного и качественного рядом. Вначале обращалось общее внимание на Ирины достоинства, а при ближайшем рассмотрении внимание могло перенестись на энергичную Люську, потому что Ира стушевывалась в компании и не удерживала первоначального внимания.

Люсе совсем не нужен был дядя Андрик, она постоянно тянула Иру на увеселительные вечера, и вообще ее мир был совершенно иным, чем наш.

На протяжении всего периода их суматошной дружбы я продолжала приходить в дом, несмотря на некоторое отчуждение с Ламинкой.

Как и прежде, я садилась у постели дяди Андрика, и мы беседовали, наблюдая краем глаза за ее сборами на очередной светский раут под патронажем Люси в ее неистовых поисках мужского внимания. Все вроде бы в пределах приличия, но все же с налетом пошлости, которую мы со старым воякой ощущали единодушно.

Когда Ламинка увидела наше устойчивое презрение к хождению на танцы в разные дома культуры и даже в Дом офицеров – считалось, что туда шли те, кто окончательно отчаялся найти мужа – она бросила и танцы, и Люську.

Все вернулось на круги своя, словно ничего и не было.

Итак, отличительной чертой Ламинки с первого взгляда была ее фигура. Сама по себе я еще не концентрировала особого внимания на мужских и женских формах – мне было красиво то, что приятно видеть – синие, зеленые, блестяще черные глаза, улыбка, душа нараспашку, обаяние.

Вокруг был мир, наполненный личностями, и вопрос о вхождении в мир моего женского “я” еще не стоял. Грандиозность и многообразие мира следовало постигать чувством, получая то радость, то неизбежные слезы, но больше, конечно, радости.

Такой внешностью Иру наделили родители – «дядя Андрик» и Ольга Викторовна, учительница начальных классов лучшей школы в городе – номер пять, как духи от Шанели, о которых мы имели представление в те годы только как о неотъемлемом антураже западно-европейской беллетристики. Кстати, в те времена в мире еще не знали нынешних извращенных форм злодейства, которые заложены во всем, даже в «Шанели № 5», когда политая ими жертва мгновенно сгорает до кучки пепла, как от простого керосина.

А пятую владикавказскую школу окончили известные люди – театральный режиссер Вахтангов, маэстро Гергиев, директор питерской Мариинки, и даже какой-то советский шпион, оставшийся с громким политическим скандалом в Великобритании.

Ламинка с самого начала восхитила меня не своими познаниями, а своим отношением к познаваемому. Получалось, что она сосредоточена на других деталях мира, которые я могла не заметить.

Она открывала мне мир конкретный, не связанный со мной лично – маленькой эгоцентристкой, а оттого удивительный и интересный для меня.

Кроме всего, я стала приобщаться к понятию женской красоты посредством ее фигуру. Ламинка постоянно твердила, что у нее слишком узкие коленки, и мне следовало раз и навсегда осознать, что во всем остальном она была совершенна.

На курсе мы с Ламинкой держались в составе обособленной от всех четверки. При полной разности внутренней, мы все еще очень различались внешне.

Однажды после занятий мы стояли в нижнем фойе у гардероба, и кто-то из наших однокурсниц подробно передал нам только что состоявшийся разговор двоих ценителей с исторического факультета. Они были восхищены таким собранием разности и неповторимости каждой, что было естественно. Мы и сами восхищались друг другом в неизъяснимой радости юности: Нина Шатова, волейболистка, была как из внеземной цивилизации – высокие скулы, узкие бедра, тип куклы Барби, которая тогда еще не была рождена.

Вторая, Темина, с огромными черными глазами, томная, в браслетах, привозила из летнего Коктебеля, куда ездила с отцом-драматургом, волшебные тетрадки с переписанными от столичных детей стихами Ахматовой, Цветаевой, символистов, Бодлера. От нее исходил таинственный флер декаданса, который в наших стенах запрещался.

Ламинка – в высшей степени аристократична, к европейской внешности прилагалась сдержанность в манерах.

Когда очередь дошла до меня, они сошлись во мнении: «А эта маленькая – просто прелесть!».