Казачка. Книга 1. Марина (СИ)

Софья Давыдовна проживала в единственной в Новочеркесске кирпичной девятиэтажке, которую построили еще к тридцатилетию Победы. А Софья Давыдовна — участник войны, и ее портрет на девятое мая всегда вывешивался на площади Ленина, вместе с портретами других ветеранов. На портрете — чернявенькая кучерявенькая востроглазенькая лейтенант — военврач с орденом Красной звезды на гимнастерке. И не узнаешь в ней нынешнюю Софью Давыдовну — поседевшую и сгорбившуюся худенькую старушку.

Марина увидала ее, когда Заманская возвращалась с рынка. И как то неловко ей стало, притормозила.

— Софья Давыдовна, давайте подвезу!

— Ой, Мариночка, да я тебе вишней все сиденья попачкаю…

Ехать три минуты. Вот и девятиэтажка.

— Софья Давыдовна, дайте я вам помогу сумки донести.

Ну, уговорила ее Заманская зайти, и отказаться было просто неудобно.

— Сейчас я тебя чайком вкусным угощу с конфетами. У меня шоколадные есть и мармелад.

Марина оглядывалась пока.

Вот Димина фотография за стеклом в книжном шкафу. Школьная. В пионерском галстуке. Серьезный такой мальчик, умненький. А вот еще — Дима за роялем. А Маринка и не знала, что он играет. А вот он, наверное, с отцом…

— Это он с папой, с Александром Аркадьевичем, — заметив Маринкин интерес, комментирует Софья Давыдовна, — Александр Аркадьевич был директором нашего авторемонтного завода.

— Я знаю.

— Рано умер Александр Аркадьевич.

Софья Давыдовна накрыла на кухне.

Помолчали. Но как то не тягостно помолчали, а как это водится, чисто по-женски, как бы помянув с грустью тех, кого с ними теперь нет.

— Ты же, Мариночка, тоже у нас круглая сиротка, — и Софья Давыдовна ласково погладила ее по голове сухонькой своей дрожащей рукой.

— Ты, Мариночка, Диму моего там не встречала?

Софья Давыдовна жестко выделила это слово — «там».

— Нет, не встречала.

Снова замолчали. И краем глаза, Маринка заметила, как по морщинистой, в красных прожилках щеке Софьи Давыдовны катится слеза. Скатилась, а за ней уж и вторая бежит.

— Совсем я одна, Мариночка, совсем одна. И Дима не знаю и жив ли?

Теперь Маринкин черед настал, и уже она своею легкою рукой коснулась седого затылка.

— Деточка моя, Мариночка, а то как бы было хорошо, как бы вы с Димой поженились. И как бы я ваших деточек нянчила!

Маринка с молчаливой покорностью сидела и слушала, как эта совсем старая и несчастная в своем одиночестве женщина, рассказывает ей о любви своего сына. К ней, к Маринке любви.

Дима. Этот загадочный Дима, ее — Маринки ангел-хранитель, он делился с матерью. Она ничего не ведала — не знала о его бизнесе и деньгах, но она знала все о его неразделенных Маринкой чувствах.

И вот, они сидят вдвоем на этой пропахшей лекарствами кухне, и думают о нем. Как там ему сейчас? И увидят ли они его?

— А знаешь, что Галочка то Коростелева — Миши Коростелева жена, дочка нашего начальника милиции бывшего — при смерти лежит?

— Как?

Маринка инстинктивно обе руки прижала к груди и испуганно поглядела на Заманскую.

— Представляешь, такая молодая — тридцати еще нет, а мы — медицина, совершенно ничем помочь не можем. Маховецкий Петр Тимофеевич уж и из Москвы специалистов хотел звать, и в Ростов ее перевозить, мы еле отговорили. Она в коме, куда ее везти?

Беспомощно ища глазами икону, и не находя ее, Марина перекрестилась, -

— Господи, помилуй. Спаси и сохрани.

— И мальчику — Алешке три годика… А Миша то, говорят, пьет.

— Пьет? — Маринка, как бы даже не поняла смысла этого простого русского слова. «Пьет»… — Может, лекарства какие надо, я в Англии могу заказать?

— Да что ты! Такую болезнь, что у нее — никакими лекарствами еще лечить не научились.

Уходя, Маринка расцеловалась с Софьей Давыдовной.

— Ты, Мариночка, если Дима тебе позвонит, или напишет… — и разрыдалась, не договорив.

— Ну, конечно, Софья Давыдовна, я вам сразу позвоню.

— И заходи, не забывай, как к себе домой заходи…

На похороны Гали Маринка идти робела. С одной стороны — одноклассница, почти родной человек, и все девчонки со школы, кто в городе остался — все проститься придут, а ей боязно.

Петра Тимофеевича.

Хоть и бывший он папин друг, а робела его Маринка, уж больно тот был уверен, что дочка его от тоски померла, от тоски, в которой в первую голову повинна она — Маринка.

То, еще Володей подаренное черное платье — как в самый раз. Даже слегка свободно, будто похудела она за эти четыре года. Черный шелковый платок. Бесцветная помада и то чуть-чуть.

Машину оставила возле кафе «Буратино», метров сто не доезжая до церкви.

Купила четыре чайных розы.

Отец Борис заметил ее, кивнул, опустив глаза…

— Ныне отпущаещи, Господи, рабу твою, Галину, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа…

К гробу не протиснуться — родни, бабок, теток — тьма! Все плачут, черными кружевами слезы вытирают.

И Мишка, как истукан, стоит, невидящими глазами смотрит поверх толпы. Шея длинная, кадык только ходит вверх — вниз, когда слюну или слезы сглатывает. И на какую он теперь птицу так похож? На цаплю что ли?

Пристроившись в хвост медленно двигавшейся очереди, приблизилась — таки к гробу. Галки там почти и не видно — вся в цветах, что и крышку потом не закроют! Подошла…