Казак Дикун

С каким-то необъяснимым трепетным чувством ожидал Федор приезда в Слободзею Надии Кодаш. Ничего еще не было сказано друт другу, никаких намеков на взаимность не произносилось, а при одном воспоминании о ней — теплело у него на душе, веселее хотелось смотреть на все происходящее. На ум не приходило мыслей о зарождающейся первой любви, но, наверное, он как раз и переживал такое состояние.

В предотъездный вечер, обходя массу подвод, заполнивших всю Слободзею, юноша наконец-то увидел семью Кодашей, раскинувших полог сбоку мажары для устройства на ночлег. Надя широко распахнула свои дивные ресницы и певуче произнесла, обращаясь к отцу и матери:

— Мы о нем только что говорили, а он вот — легок на помине. Здравствуй, Федя.

И она смело подала ему руку в знак приветствия. А потом Надя заинтересованно принимала участие в беседе ее родителей с Федором. Всю семью привлек его рассказ о начавшейся службе в войске, о сформированных конных и пеших полках, их назначении при переходе на Кубань. Конечно, полных подробностей он не знал, лишь отрывочно уловил отдельные штрихи из разговоров своих командиров.

— На пути нашему войсковому табору, — объяснял казак предстоящее его передвижение, — предвидятся переходы и по пустынным пространствам. Там еще всякие племена — народы кочуют, есть немирные, какие могут напасть и наделать много беды. Казачьи полки и должны нести охрану всей переселенческой колонны.

— Ой, как страшно, — с неподдельным испугом воскликнула Надя, инстинктивно прильнув к матери. — Говорят, в местах поселения нас будут подстерегать неменьшие опасности.

— Ничего, Бог не выдаст, свинья не съест, — с усмешкой успокоил ее отец. — Казаки и не такое видывали.

Из желания увести разговор в более спокойное русло Надина мать Ксения попросила Федора сообщить, что слышно о дальнейшем употреблении строевых полков после их прибытия на Кубань.

— Не могу поручиться за правдоподобность, — ответил он, — но слухи идут, будто там их расформируют, казаков распустят для жительства в куренях и службы на кордонной линии.

На западе занималась вечерняя зарница, блики заходящего солнца скупо освещали улицы и дворы селения, вспыхивали и гасли на подводах казаков, примостивших сверху медную и глазированную кухонную утварь, вытягивали в нити длинные тени от деревьев. Всюду — многолюдье, даже в степи, где устроились те, кому в Слободзее свободного клочка земли не осталось. И стлался над пожелтевшими травами сизоватый дымок, исходивший от разведенных костров, булькотело в закопченных казан* ках домашнее варево на семью, а то и две — три сразу. То там, то здесь звучало призывное: «Вечерять!» Чаще всего этот женский клич адресовался вихрастым мальцам — каза- чатам, беззаботно поглощенным своими играми.

Неподалеку от подводы Кодашей возле широкой мажары собралось десятка два девчат и парней, образовавших плотный круг, из средины которого доносился неясный перезвон бандуры и приглушенный голос певца.

Надя встрепенулась и тут же стала тормошить отца и мать:

— Да это же кобзарь — бандурист. Разрешите, я пойду туда с Федей.

Возражений не последовало, юный казак и казачка через несколько минут уже стояли в рядах слушателей,

число которых прибывало и прибывало. Появился тут и Каленик Заяренко.

— Как нельзя кстати встретил тебя, — пожал он руку Федора. — Можешь не беспокоиться, поклажа твоя улеглась в наш скарб, как влитая.

— Благодарю, — со всей признательностью сказал Дикун. — У меня как гора с плеч упала.

Внимание переключилось на кобзаря. Федор и Надя, Заяренко и другие слушатели умолкли, как завороженные. Музыка и песни, будто волшебные чародеи, тревожили сердца людей. Никто из них не нарушал льющихся мелодий. Присутствующим уже было известно, что перед ними исполняет свои думы заслуженный и всеми уважаемый старый казак — голота Василь Кромполя, отдавший Сечи годы и годы своей долгой жизни. Бурная лихая молодость и зрелость давно остались позади, но не забылись походы, раны, лишения и обиды на власть предержащих, помнились злодеяния ворогов. Кромполя не понаслышке ведал о колиивщине и ее вожаках Зализняке и Гонте, на себе испытал пленение и побег из турецкой неволи, притеснения польских магнатов и шляхты, веками глумившихся над сотнями тысяч украинцев по обе стороны Днепра.

Стар он стал, восьмой десяток разменивал. Но памятью и голосом все еще не был слаб. А каким Кромполя раньше слыл, с какой легкостью отплясывал метелицу да журавля — про то помнили немногие оставшиеся в живых его сверстники. Ходил теперь старец от паланки к паланке, иногда забредал и подальше, кормился — кто чего даст, на ночлеги и краткие постои тоже устраивался у добрых людей, принимавших кобзаря с дорогой душой.