Казак Дикун

А уж заварушка на ярмарке разворачивалась вовсю. Выведенные из терпения походники на этот раз не укрощали свой гнев. Подвернувшимся под их руку фискальным старшинам доставались тумаки и шишки. Шмалько гнался за полковником Чернышевым, хотел кольнуть его пикой, да споткнулся и ударил только обломком рукояти. У племянника прежнего кошевого, старшины Евтихия Чепеги и поручика Шелеста головы были ранены ударами пик, старшине Тимофею Еремееву в клочья расшматова- ли на спине свитку, фонарей под глазами поставили прапорщику Голеновскому и хорунжему Холявке, крепко побили подпоручика Степана Белого, который спустя три месяца и шесть дней умер, а от пережитого страха «или от чего другого, знать не можно». Бывший командир сводной группы есаул Авксентьев от пик казаков скрылся в церкви, а чиновные офицеры Иван Стояновский и Яким Белый под угрозой расправы отдали казакам сабли с темляками, чем проявили одновременно благоразумие и трусость. Блюдолизов Котляревского вместе с походниками прилежно колотили приезжие казаки, как, впрочем, и ребята из распавшейся карательной команды.

Котляревский и его окружение дали тягу с ярмарки. С перепугу войсковой писарь тут же заложил дрожки, с кучером и двумя — тремя сопровождающими поспешно укатил в Усть — Лабинскую крепость. Свое паническое бегство он потом называл эластично: «удалился». Сопровождавший его на ярмарку прапорщик Семен Щербина о себе сказал более точно и откровенно: «Я удалился от них бегством».

Вот этот взрыв накопившихся эмоций и страстей, открытого выступ/ ения ч< номорцев — сиромах с применением силы против своих командиров — господ в праздник Святого Преображения 6 августа 1797 года и получил наимено

вание «персидского бунта». Бунт тут состоялся явный, а уж словечко «персидский» добавилось по признаку совершенного казаками горемычного похода.

Бунтари сгрудились возле Дикуна и Шмалько. У всех — разгоряченные, взволнованные лица, а в голове — одна дилемма: что предпринимать дальше? Дикун, уловив настроение большинства, сказал:

— На крепостную площадь и в казармы возвращаться нельзя. Хотя рвы вокруг крепости на одну треть еще не построены, все равно мы можем оказаться как в ловушке, прижатыми к берегам Карасуна и Кубани. Там нас легко могут расстрелять из пушек. Надо устраивать полевой лагерь.

— В каком месте? — из вторых или третьих рядов послышался вопрос.

— Да вот сразу от базара на север, к колодцу и кладбищу и разобьем свой бивуак.

Весь остаток дня казаки перетаскивали сюда палатки, оружие, снаряжение, прихватили немного продовольствия. Но провиант их пока не лимитировал: горожане и приезжие казаки щедро и сердобольно делились снедью с бунтарями.

В первый же день приезда в Усть — Лабинскую крепость Котляревский принялся нагнетать страсти — мордасти перед командованием дислоцированных там Суздальского и Вятского мушкетерских полков. Письменно настрочил рапорт об инциденте 6 августа, перечислил, кому из старшин бунтари нанесли телесные повреждения и моральные оскорбления, утверждал, что и его «намеревались в смерть убить». И настаивал на помощи в подавлении бунта.

С той цидулей сначала обратился к коменданту Усть- Лабинской крепости, подполковнику М. М. Белецкому — тому самому, кто организовал передислокацию сальяно- ленкоранских воинских частей и черноморских казаков из пределов иранского Азербайджана. Белецкий развел руками:

— Не могу. В моем распоряжении лишь часть Суздальского полка. Людей не хватает кордоны охранять.

Тогда Котляревский с тем же домогательством ткнулся к командиру Вятского мушкетерского полка генерал- майору И. И. фон Спету. Здесь прорезало:

— Отдам приказ двинуть к Екатеринодару часть своего полка, две роты Суздальского полка и две сотни донских казаков.

— Премного благодарен, — холуйски лебезил Котляревский перед генералом. — Дело-то общее.

Ничего этого не знали Дикун, Шмалько и их соратники. Их лагерь притягивал многих горожан и приезжих казаков, людская масса переливалась в нем, как морское течение. Это-то и давало повод Котляревскому и его доносчикам называть разноречивую цифру бунтарей: 500, 1000, 400. Снова 500, потом — 300 и опять 500. Совершенно не замысливая никаких последующих противоправных действий против правительства, вожаки движения сиро- мы предусмотрительно запасались показаниями свидетелей ярмарочного столкновения.

— Пригодятся, — убеждал Дикун своих друзей, — при разборе нашего дела. Не мы, а старшина навязала нам необходимость обороны.

Шмалько добавлял:

— Котляревцы по нам из пушки хотели палить. А мы не дали.

Сочувствующие разделяли этот настрой, писали подтверждения о лояльных намерениях сиромы. Но в лагере надолго никто не задерживался, люди расходились и разъезжались по своим хатам. Целостно в нем концентрировался лишь «персидский» контингент.

О, святые души казаков! До чего же они были наивны и доверчивы. Надеждой жили: кто-то придет старший, совестливый, разумный и откроет им врата к благу и справедливости, тем идеалам, что они искали. Какими же горючими и кровавыми слезами пришлось им платить за свое добросердечие.