Казак Дикун

Правительство тянуло резину, авось удастся вообще оставить прошение казаков от 23 июля без ответа. Выбиравшийся из шокового состояния Котляревский требовал от куренных атаманов, чтобы они разобрали и увели своих казаков по куреням, а затем обязал войскового есаула Семена Гулика организовать массовый отлов и арест агитаторов, разбредшихся по Черномории и призывавших казаков к поддержке страдальцев — походников.

Нашлись придирки к форме самого прошения. Правительство не устраивало его адресование «Черноморскому войсковому обществу», рекомендовалось написать «Черноморскому войсковому правительству» и возвращенному Павлом I к прежней должности командующему Кавказской оборонительной линией графу И. В. Гудовичу.

— Выделяем вам писаря капитана Ивана Мигрина, — убаюкивал ослушников Котляревский. — Он поможет составить документ в нужном виде.

А сам тем временем настрополил своего порученца так, чтобы он малость припудрил форму изложения и начисто выхолостил содержание прошения. Как ни изворачивался Мигрин, но казаки не позволили произвести кастрацию своих требований. Подать новый вариант прошения товариство поручило Федору Дикуну и Осипу Шмалько. С той самой минуты на этих двух мужественных людей и опустился героический и трагический знак истории, они становились лидерами всего антиправительственного движения в Черномории.

Едва только глянув на заново переписанное прошение, Котляревский пришел в негодование:

— В вас бунтарский дух поселился, вы требуете невозможного.

Разгорелся бурный спор. Оба посланца — казака за словом в карман не лезли и загнали в «пятый угол» своего оппонента. При этом с чисто народным колоритом употребили несколько доходчивых выражений, использованных потом Котляревским для обвинения Дикуна и Шмалько в том, что они якобы ему «причинили несносные грубости». Он тут же отдал приказ об их аресте и препровождении на гауптвахту. Каково же было изумление походни — ков, когда вместо почетного возвращения от начальства с хорошими вестями о переговорах они увидели своих уполномоченных под конвоем и тут же запрятанными в каталажку.

— Дикуна и Шмалько посадили в тюрьму! — покатилась новость по всей крепости. — На выручку!

К гауптвахте во весь опор помчались их единомышленники с площади, из куреней. Сначала человек сто, а потом уж и вся их рать собралась. Под свист и громкие насмешливые выкрики освободили из заточения своих товарищей:

— Кишка тонка у старшины справиться с нами.

Походники поставили свои караулы на воротах крепости и у куренных казарм, в куренные селения отправили дополнительно еще несколько агитаторов. В самом городе призывали приезжих казаков и горожан оказывать помощь заявителям прошения. И повсюду ими клеймилось доносительство пашковского казака Тита Багрия, который в угоду войсковому правительству оговаривал вчерашних своих соратников.

В общем-то преследовалась цель мирно, без осложнений разрешить возникший конфликт. И когда правительство дополнительно затребовало дать подробные объяснения по десяти пунктам прошения, Дикун и Шмалько против этого не высказали никаких возражений. Но зато при получении указания о даче письменной присяги под свидетельскими показаниями молодые казацкие вожаки решительно воспротивились против данной процедуры:

— Этому не бывать. Паны с панами судят несправедливо.

Несколько раз походники во главе с Дикуном и Шмалько приходили к войсковому правительству, дабы получить удовлетворительный ответ. Уже не разбрасываясь по частностям, по деталям, назвали обобщенную сумму, которая могла бы при выплате вполне устроить каждого походни- ка — 75 рублей.

Могло ли правительство изыскать средства в размере 35–40 тысяч рублей для выдачи походникам по их раскладу, за их труды, которые, кстати, потом были подтверждены И. Чернышевым и самим И. В. Гудовичем? Возможно, не сразу, не в один прием, но могло. Следовало истребовать зажиленные деньги оттуда, где они незаконно осели.

В ходе конфликта походники все чаще и громче называли одного из главных виновников утаивания невиданных им сумм — покойного бригадира Антона Головатого. И впрямь прижимистый судья денежку любил. Это выяснилось тогда же из объяснения его сына Александра Головатого, представленного правительству 3 августа.