Казак на самоходке. «Заживо не сгорели»

Фронт живет своим бытием, рвутся «сонные» мины и снаряды, которые немец посылает с запасных огневых позиций, чтобы не дать бойцам отдохнуть, выматывая душу и силы. Тут и там взвиваются осветительные ракеты, строчат короткими и длинными очередями пулеметы. Куда самодуром завел установку, свой экипаж? Здесь смерть или позор, одно другого не лучше, скорее в самоходку, пока немец не понял, что к чему. Задний ход, еще, еще, разворачивать машину остерегаюсь, боюсь, что повернусь уязвимым местом, где тонкая броня. Только задний, назад, назад!

Вдруг установка пошла легко, лобовая часть поднимается… Пошли под откос во впадину, куда угодно, хоть к дьяволу в пасть. Яма, укрытие, глушу моторы, перевел дух. Немцы открыли огонь. Поздно! Бьют по площади, это не страшно, мы дома, хоть подобьют, хоть убьют, главное – на своем месте.

– Шустеров, – обращаюсь к наводчику, который был оставлен на командирском посту и должен был наблюдать, ему виднее, чем мне из моторного отделения, – почему не остановил?

– Думал, вы видите и знаете, куда ведете. Глаза проглядел, выискивая танки и самоходки. Подбитые пушки увидел, когда столкнулись нос к носу. Гул ведь.

– Вот тебе и нос к носу. Вот тебе и гул.

В детстве удивлялись, почему Дон Кихот и Санчо Панса, принимая желаемое за действительное, ходили на штурм ветряных мельниц, мы чем не донкихоты, тоже атаковали… Черное море. Это его гул и волнение позвали в ночную атаку. До сих пор не могу объяснить этот случай, не понимаю, как догадались принять шум моря за гул моторов, что мною руководило, когда, сломя голову, мчался навстречу гибели? Почему не догадались, что не может быть атаки в тишине, без артиллерийской, минометной стрельбы, даже стрелковое оружие молчало.

Ночка даром не прошла, лишний раз убедился, в бою надо не хлопать ноздрями, а действовать осмотрительно, разумно, не поддаваться эмоциям, первым впечатлениям, всполошка ведет к оплошке. Потом узнал, что атака полка и танков бригады была отменена. Поставил часового, оставил бодрствующего члена экипажа, заснуть не смог. Товарищи мои, как ни в чем не бывало, храпели, хоть из пушки пали.

Заживо не сгорели

Сижу за самоходкой, мысль переносится в 1941 год, к Ладоге, Волхову, синявинским болотам, ледовой Дороге жизни. Перед глазами горестные месяцы, тяжкие дороги отступления и упорство, с которым наши войска стояли насмерть у стен Ленинграда. Вспомнил себя – красноармейца, нашу часть. Плетемся среди болот по нехоженой тропе, в сырых шинелях, в дырявых ботинках, черных обмотках. С длинным «ружжом», не менее длинным штыком, а немец с легким, удобным для боя автоматом, я по фашисту 2–3 пули, он по мне 2–3 диска свинцовых пилюль.

Мы пешие, фрицы на машинах, на танках. В воздухе висят, вьются, как стальные осы, «мессершмитты», «юнкерсы» да «фокке-вульфы». Местами удавалось дать отлуп противнику, наши части крепко били «сверхчеловеков», жгли танки, крошили пушки, минометы. Много было позиций, где немцу противостояла мощная, хорошо организованная оборона, тот же Лужский рубеж, но силы были неравны. Было трудно, до боли тяжко уходить, порой просто убегать от броневой силы врага.

Страшно оставлять города и села на произвол зверей-немцев, жутко вспоминать женщин, голодных, измученных, в одном лишь пальто, да с сумочкой, с ребенком на руках, помнятся их глаза, полные страданий, глазенки детей в бессмысленном страхе. Пожары, пожары, пожары… Огонь – это главный признак отступления.

Много надежд связывали с Ленинградом, уперлись, остановили, положили врага в мерзлые болота. Не все верили, не все вгрызались в землю, были те, что числились боевыми и преданными, а потом потеряли свое достоинство, поодиночке и пачками сдавались в плен. Через многие годы им попытаются присвоить статус великомучеников… Во время войны и после, через год, десять, тридцать лет, когда надо было ответить на вопрос: «Кто он?» – всегда думал: «Каким бы он был в 1941-м?»

Вот и новое утро, только подумал, что немец усилит огонь, как невдалеке разорвались две крупнокалиберные мины. Оглянувшись, увидел на месте разрыва человека, распластавшегося на земле, смел, думаю, раз спит, как на сенокосе. Подойдя к нему, понял, что мертв, то был командир взвода стрелков, выведенных на левый фланг для охраны побережья. Бойцы прикорнули на рассвете в окопах и ветхом блиндажике, он надумал сходить к морю. Лежит, как живой, разбросав в стороны руки и ноги, голова повернута навстречу солнцу, пилотку снесло взрывной волной, противогаз лямкой задержался под рукой. Светло-русые пряди чуба колышутся на ветру, то откроют, то прикроют белый лоб, лицо открытое, чисто русское. Бережно подняли, унесли в блиндаж, из которого вышел, не сделав и четырех шагов.

До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.