Казаки

— Вот эта самая жонка может говорить с великим государем и сама своими усты расскажет ему про все. Ты скажешь: куда ей до царя батюшки: далеко и высоко! Оно точно; как-таки можно, кажись, чтоб такой простой бабенке да до великого государя царя всея России доступить! Ну, а вот же святейший патриарх так силен, что может дать ей доступ туда, куда бы ей и во сне не приснилось добраться. С нею то будет! Объявляю тебе о сем именем великого государя святейшего патриарха: если добровольно не принесешь повинной, как перед самим Богом, и не подашь челобитной, в ней же подобает тебе выписать свои вины и с сокрушением сердца просить прощения, а станешь твердить, что ты оправлен, и каяться тебе не в чем, за такую гордыню постигнет тебя великая. досада и кручина. Изволит святейший патриарх войти о сем деле к великому государю печальником за эту бедную жонку, а там, если царю угодно станет — и эту жонку введут наверх и она расскажет все великому государю. Смотри, чтоб тебе после очень худо не было. Говорят тебе воистину: с святейшим патриархом не дерзай тягаться. Обдумай, потом приходи к нам и подай челобитную. Быть может, великий государь святейший патриарх смилуется над то-бощ, видя твое сердечное раскаяние, и назначит тебе духовное покаяние, да тем и кончится, и он тогда не изволит уже печаловаться об этой жонке. Вот тебе сроку от святейшего патриарха дается одна неделя. Чтоб в это время ты порешил все.

Чоглоков не мог уже более ничего говорить. Он увидал себя вдруг в таком особенном положении, в каком никогда и не воображал, чтобы мог очутиться. Бледен, как мертвец, стоял он, словно выслушал смертный приговор.

Калитин обратился к Ганне и говорил:

— Бедная жонка-чужеземка! Сирота беспомощная! Не унывай душою. Есть еще верховное правосудие у царя, у батюшки-света! Что Бог на небе, то царь на земле. Божий он помазанник, Божий наместник! Всякая земная гордыня и неправда смирится перед ним.

Ганна не уразумела. всего смысла речи Калитина, но чувствительный тон, с которым он говорил, произвел на нее такое впечатление, что она зарыдала.

Чоглоков поклонился до земли и вышел в ужасном смущении.

Калитин велел Ганне идти во двор.

. Когда все разошлись из Приказа, Калитин остался со Скворцовым, и Скворцов сказал:

— Я узнал наверное: Ларион Иванов-таки оттянул у этого живодера половину его вотчины на Пахре по купчей данной.

— Ия об этом уже знаю, — отвечал Калитин. — Осталась другая половина, да еще двор в Москве! Мы поделимся с тобою, как поп делится с причтом. Мне две трети, тебе треть. А живодер останется нищ и убог. Поделом своим заслугу приимет!

Несчастный Тимофей Васильевич чувствовал себя в крайнем, безвыходном положении. Прежде хоть он потерял половину Пахровскай вотчины, так все-таки у него оставалась другая половина. Теперь он был уверен, что если, Боже сохрани,- патриарх станет печаловать перед царем о черниговской жонке, то произведут по царскому особому повелению такой розыск над ним, что десять Пахровских вотчин его не вывезут из погибели. — И зачем я, дурак, отдал половину своей вотчины Лариону Иванову? — стал думать он. Но вслед затем рассудил так: нет, все равно, — не отдал бы, так в Малороссийском Приказе меня бы все равно утопили! Однако, он, Ларион Иванов, взял с меня половину вотчины за то, чтобы от беды меня охранить. А беда все-таки настигает меня. Пойду к нему за советом. Уж коли обобрал меня, так пусть совет даст, как последней беды избыть. — Он пошел в Малороссийский Приказ к Лариону Иванову.

В первый раз не приняли его. Подьячий объявил ему, что думный дьяк занят важными делами и не может тратить время на разговоры с такими, которых он не звал к себе по делам. Чаглаков пришел на другой день. Ему сообщили то же, что и вчера, но после того, как он дал подьячему некий поминок, был допущен к думному дьяку и притом очутился с ним наедине.

— Что нужно? — спрашивал сухо думный дьяк и пристально всматривался в посетителя, как будто не видал его. никогда.

— Батюшка, отец родной! — возопил Чоглоков. — За советом благим к тебе я пришел. Спаси, как знаешь. Я тебе

ведь половину своей родовой вотчины отдал за то, чтоб из беды спастись. А вот на меня опять беда наваливается.

— Ты, кажется, Чоглоков, — говорил прежним сухим тоном думный дьяк: — я у тебя вотчину купил на Пахре и заплатил тебе чистыми деньгами, и ты мне купчую данную выдал. Что ж? Разве что по вотчине этой?

— Ты, батюшка-кормилец, хорошо знаешь, как и чем заплатил ты мне за ту вотчину, — отвечал Чоглоков. — Спасти меня взялся от беды по доносу, что был на меня. За то и вотчину от меня взял.

— Не помню, не слыхивал, ничего не знаю! — говорил Ларион Иванов. — За такие дела никогда ни с кого не бирывал. В купчей данной значится, что я тебе чистыми деньгами заплатил.

. — Да, точно, — сказал Чоглоков, смекнувши, в чем

дело, и по опыту знавший, что не следует называть взяток их настоящим именем, а надобно притвориться, что то была покупка, а не взятка. Сам, будучи воеводою,-так же делывал.