Казаки

Он отправился в Патриарший Приказ и спрашивал, где живет дьяк Скворцов: с ним хотел он прежде поговорить, а к самому Калитину обратиться боялся: такого он задал ему перцу своим приемом! В Приказе ему сказали, что Скворцов прибыл в Приказ, а Калитина еще нет. Он вошел к Скворцову, поклонился до земли, стал спрашивать, что ему делать и как расположить к себе Калитина, который так загрозил ему. Нельзя ли как-нибудь умилостивить его, чтоб он не доносил о нем святейшему и не направлял патриарха печаловать перед царем за Анну. К удивлению Чоглокова, Скворцов сразу намекнул ему на то, что говорил думный дьяк Ларион Иванов, именно на уступку Калитину остальной половины вотчины Пахровской и тут же показал, что ему и Калитину известно уже, что другая половина отдана в Малороссийском Приказе.

— Ведь и мы,' патриаршие дьяки, — сказал Скворцов, — не хуже царских в _ Малороссийском Приказе; чем там побил челом, тем и у нас побей! А оно точно: все на нем, на Калитине висит; святейший очень его любит и во всем ему верит. Как дьяк Калитин доложит ему, так и станется! ,

Оставались еще сутки до рокового срока, данного ему Калитиным для обдумывания. Весь день ходил Чоглоков по своему двору и чувствовал, что уже последний день ходит по нем честным хозяином владельцем вотчины, из которой привык получать в московский двор всякие запасы. Настал другой затем день. Чоглоков приказал запрячь лошадей, сел в колымагу и мысленно говорил к своим лошадям: эх, вы, мои бедные, сердечные лошадушки! не придется вам более меня возить, а мне на вас ездить; придется/ может быть, пешком с мешком за милостынею ходить по Москве!

Чаглаков в Патриаршем Приказе застал дьяка Калитина вместе со Скворцовым, и подьячий Ермолай сидел за своим столиком у окна. Духовных особ еще не было. .

— • Надумался? — спросил сурово Калитин.

— Надумался, батюшка, отец-благодетель! — сказал Чаглаков и повалился к ногам дьяка. — Батюшка-кормилец! Бью тебе челом своею последнею вотчинишкою на реке Пахре! Соизволь принять!

— Что? — гневно сказал Калитин: — За кого ты меня приемлешь? Чтоб я правосудие продавал? Что я! Со Иудою христопродавцем вровень стану, что ли? А видел ты, дурачина, что с тем Иудою сталось: как на западной стене в церкви написан ад кромешный, а там тот Иуда на коленах у сатаны сидит и мошну в руке держит с теми тридцатью сребренниками, что за Господа нашего от беззаконных архиереев жидовских взял? И мне того же хочешь? Ах ты, дурачина, мужичина неотесанный! Видно, как сам управлял, воеводствуючи в Чернигове, грабил, обдирал жителей, так по себе и о всех других думаешь. Нет, нет! Не брал я ни с кого еще неправедно ни одной полушки. Что ты меня своею вотчиною манишь? Душу свою разве отдам за твою проклятую вотчину, подавиться бы тебе ей. Не туда, брат, угодил. В других Приказах, может быть, берут посулы и поминки, а в нашем Патриаршем Приказе о таковом беззаконии и помыслить не посмеют. А ты вот что: напиши челобитную святейшему патриарху кир Иоакиму, а в той челобитной пропиши все свои грехи тяжкие: как неправедно в Чернигове людей обирал, как жонок и девок на блудное дело подговаривал, как Анну приказал схватить и насильно отдал за своего холопа замужнюю женщину, все ради своего блудного сластолюбия, ничего не утай, ни в чем не солги, все открой перед святейшим патриархом, как перед самим Богом на исповеди, и сам себе в наказание отдай и свою вотчину на Пахре, и свой двор на Арбате в

Москве, все, что имеешь, отдай во искупление грехов своих в волю святейшему патриарху, чтобы со всем сим поступил по своему мудрому рассмотрению на благо святей, соборной и апостольской церкви. Вот коли так учинишь — иное дело: святейший патриарх, видя твое нелицемерное раскаяние, укажет тебе какое-нибудь легкое церковное покаяние и простит тебя, не станет входить наверх к великому государю с печалованием о жонке Анне, но прикажет отослать ее к первому ее мужу.

— У меня ничего не останется! — сказал Чоглоков. — Как же мне тогда жить на свете? Чем питаться?

— Свет не без добрых людей, — сказал Калитин. — Пропитание тебе дадут. Сам святейший патриарх, чаю, изволит подать тебе святую Христову милостыню. Бесчестья на тебе не будет, что ты про себя напишешь в челобитной, то втайне пребудет; все равно, - как бы ты священнику рассказал на духу. Можешь опять поправиться, и еще воеводою будешь, и опять разживешься.

— Нельзя ли уж хоть двор-то мой на Москве оставить мне? — говорил Чоглоков.