Казаки

• Ганна воспользовалась таким советом, но стала расспрашивать не о Малороссийском дворе, а о том, где теперь живет Дорошенко: она считала долгом поблагодарить его за то, что он первый принял в ней участие и помогал ей в ее крайности. Она узнала, что Дорошенко с Греческого двора переведен в свой собственный двор, пожалованный ему от царя.

Нашла она Дорошенка в его новоселье и была допущена к нему. Петра принял ее ласково, как старую знакомую, расспросил, как окончилось ее дело, и сказал:

— Тоби як раз можно и:Ихать с нашимы людьмы, що до мене прииздылы от брата Андрия и незабаром уизд.Ять назад у Сосныцю. Тильки я тоби, молодыце, новыну скажу, меже не дуже приймовну: а вжеж правды не сховаеш нигДе. Чоловик твий Малявка, що сотныковав у Сосныци, оженывся з другою, з Бутримавою дочкою- дивкою. Оттакий недобрый, не хотив пидождать тебе!

Ганна сначала побледнела и минуты две-три стояла как вкопанная, потом разразилась горьким плачем.

Дорошенко сказал.

— Жаль тебе, молодыце, далеби дуже жаль! Одначе, Господь заплатыть твому невирныку. Котузи по заслузи. Уже Молявка не сотнык тепер. Ясневельможный змистыв ёго и пожаловав сотньщьство братови моему Андриеви. А Молявка живе у тестя свого Бутрыма и, кажуть, усе не ладыть з своею жинкою.

. — Вин проты мене ни в чим не вынен, — сказала Ган

на сквозь слезы. — Як то було ёму чекаты мене, колы никто не знав, где я родилась, а до того, може, и напысано було и ёму було читано, що я повинчана з иншим у Мос-ковщини. Запевне так було. Бог з ным! Мабуть, така мени доля от Бога судылася! .

— А вжеж так, правда, молодыце! — сказал Дорошенко. — Бог чоловика сотворыв, Бог з чоловиком и чыныть так, як волыть. На мене поглянь, молодыце: що я був колысь и що став! Був я гетман, воладив Украиною, з царя-ми-королями водывся як з ривнею, а тепер — на чужий еторони в поныженьню, в неволи... Да ще, поздаров Боже велыкого государя мылосердого: дае мини бидному прыхи-лок и хлиба кус, а там на Украини вся моя худоба зниве-чылась и самый мий Чыгирын запевне не устоить и пропаде. А у тебе, молодыце, е батька й маты?

— Е, — отвечала Ганна: — або лепше скажу: булы, а тепер чи жыви — не знаю! - '

— До их и:Идь! — сказал Дорошенко. — Вже таки у свого роду легше тоби жыты буде! Боже тебе благослови. На, тоби, молодьще, од мене на дорогу!

- Дорошенко подарил ей несколько рублей. Ганна поцеловала ему руку.

Прослушавши в Приказе указ о себе и получивши пожалованные ей от патриарха пятьдесят рублей, Ганна простилась с Калитиными; хозяйка подарила ей узел с бельем, летником и двумя поневами: то был ей знак хозяйской бла..:. годарности за непродолжительную, но исправную службу и милостыня на бедность от семьи Калитиных. Не ждль было им дать эту милостыню! они через Анну получили несравненно больше выгод, чем насколько теперь давали Анне.

Ганна прибыла с своим узелком в дом Дорошенка и оттуда выехала с его людьми, привозившими в Москву длй Петра Дорошенка жизненные припасы и ворочавшимися к Андрею Дорошенку с разными сделанными в Москве закупками. Удаляясь из Москвы, Ганна мысленно послала проклятие злодею, испортившему ее молодую жизнь.

Следуя все дальше и дальше на юг, не узнала она, что проклятие бедной женщины постигло злодея скорее, чем можно было ждать. Ограбленный в Приказах до ниточки, выгнанный со двора, Чоглоков шатался в Москве где день, где ночь, принялся с горя пить и пропивал небольшую сумму денег, уцелевших у него в кармане от погрома. Через месяц не хватило у него на что пить; одетый в лохмотья, в которые превратилось бывшее на нем одеяние, он слонялся постоянно около Петровского кружала, кланялся всем проходящим, вымаливал денежку на пропитание, или, вернее, на пропитие. Пришла зима, наступили морозы, у Чоглокова не было ни теплого помещения, ни теплой одежды: бесприютный, ночевал он то в кабаках, то на улицах под церковными зданиями и однажды кто-то по христолюбию дал ему малую толику денег на пропитие: Чоглоков перед тем долго ничего не ел и как выпил водки, она его так разобрала, что едва он вышел из кружала, как упал, заснул на мерзлой земле и уж более не проснулся. Его тело подобрано было поутру, отвезено в убогий дом и там свалено в общую могилу в кучу с другими трупами опившихся, которых в Москве каждое утро собирали по улицам. Не помянули раба Божия Тимофея по-христиански ни запискою его имени в синодик, ни подачею часточки за упокой души его те дьяки, которые владели ограбленными у него вотчинами: не имели они повода осведомляться о его судьбе и даже не узнали о его смерти.

XVIII