Казаки против Наполеона. От Дона до Парижа

Впрочем, прагматичные европейцы вскоре несколько скорректировали свое отношение к казакам. Интересны по этому поводу рассуждения Р. Дендерфилда по поводу вступления казаков в Гамбург весной 1813 г.: «Приветствуя казаков так, словно они освободили их из рабских цепей, граждане древнего торгового центра предоставили им доступ к своим богатейшим запасам товаров, провизии и напитков. Если бы они знали казаков лучше, они бы понимали, что такая щедрость в данном случае является явно неуместной. Рядовой казак был самым отъявленным грабителем в мире, не исключая и грабителей профессиональных, и в любом случае в походе он не упускал шанса приобрести то, в чем он мог нуждаться или что он мог пожелать в своей собственной стране или в любой другой. Именно это он и делал в Гамбурге, причем следуя примеру своих командиров»^{795}.

Причиной таких настроений была страсть казаков к добыче.

Трофеи («добыча»)

Добыча даже в XIX веке была важнейшей составляющей казачьей жизни на войне, причем любая война рассматривалась казаками как узаконенный «поход за зипунами». Добыча, взятая с бою, даже одежда, снятая с пленного, рассматривалась казаками, как освященная правом войны казачья собственность.

В условиях «цивилизованной» европейской войны эта традиция считалась банальным мародерством и достаточно жестко преследовалась, и ответ в первую очередь держали высшие казачьи чины. Достаточно прочитать письмо М.И. Платова П.И. Багратиону после победы под Миром, в котором атаман фактически извиняется за внешний вид пленных поляков:

«№ 447 Получено в Несвиже, в полдень 28 июня 1812

Неудивляйтес, ваше сиятелство, что пленные безрубашек и голые; не козаки рубашки сняли, а оне сами их уже в лагире в виду моем, подрали наперевяску ран, ибо голстины нет, а послать для взятья в местечко вышлоб гробежом и все ето делалос в перевяски скоростию, чтобы спасти их. Вашему сиятелству извесно, что в таком случее посланные заполотном точно наделалиб чего небудъ жителям тревожного и обидного, а порятком изделать сего не было возможности, потому что в местечке ни головы ни управителя нет, все разбежались, и всякой по своей мисли скриваетца; мундири и кивера пленные сами брасают, два раза им, поднявши, отдавали сподтверждением, чтобы оне того неделали, но так упрямы: не слушаютца из них многие, хочь убей ево. Вашего сиятелства покорнейши слуга

Матфей Платоф

Князя Кантакузина, подателя сего, представляю в милостивое Вашего сиятелства уважение. Я нездоров, однакож, должен все переносить».^{796}.

Однако попытки систематической борьбы с казачьими грабежами усматриваются в начале и в конце кампаний. В остальное время у командования до систематической борьбы руки не доходили, да и сама борьба с грабежами была бесперспективна, как борьба с неотъемлемой сущностью казачества.

Определенным сглаживающим моментом было то, что по большей части казаки грабили французов, которые до этого грабили Россию.

Как вспоминал С.Г. Волконский, прибыв в освобожденную от французов Москву, он явился к командующему временно отрядом, как старшему генерал-майору, Иловайскому 4-му, «человеку нераспорядительному, даже скажу, трусоватому». Все распоряжения — о преследовании неприятеля, о первых мерах устройства Москвы — делались по указанию полковника А.Х. Бенкендорфа. «Но зато Иван Дмитриевич Иловайский с попечительным вниманием рассматривал отбиваемые обозы у французов, которые, без исключения, препровождались к нему на личный осмотр. Он тогда имел свое пребывание на Тверской в теперешнем доме Белосельского. Все вносилось на личное его обозрение, и как церковная утварь и образа в ризах были главной добычей, увозимой французами, то на них более обращал внимание Иловайский и делил все это на два отдела: что побогаче в один, что победнее в другой. Эта сортировка Бенкендорфу и мне показалась странным действием, и Александр Христофорович спросил его: "Зачем этот дележ? ведь все это следует отдать духовному начальству, как вещи, ограбленные из церквей Московских и следующие обратно в оные". Но на это Иловайский отвечал: "Нельзя, батюшка, я дал обет, если бог сподобит меня к занятию Москвы от рук вражьих, все, но побогаче, все ценное, доставшееся моим казакам, отправить в храмы божьи на Дон, а данный обет надо свято исполнить, чтоб не разгневать бога". Попало ли все это в церкви на Дон или в кладовые Иловайского, — мне неизвестно, но верно то, что ни убеждения Бенкендорфа, ни мои увещания не отклонили Иловайского от принятого им распорядительного решения»^{797}.

В декабре 1812 г. часть захваченной церковной утвари была передана, но не в московские храмы, откуда ее вывозили французы, а в Петербург: «Санкт-Петербургский Казанский собор снабжен будет достаточным количеством пудов серебра, у извергов отнятого, для вылития апостолов, — писал М.И. Платов А.И. Горчакову. — Казаки, будучи движимы усердием к вере, стараются собирать все церковное серебро, дерзскими французами награбленное, и доставляют в дежурство мое для отдачи на богоугодное дело»^{798}.