Казаки в Абиссинии

… Все утро молились греки у престола св. Софии. Несколько раз выходил патриарх со св. дарами благословить народ. To и дело прибегали гонцы с городских стен, повествуя о победе турок. И вот они ворвались в столицу. Ни цепи Босфора, ни стены укреплений их не остановили. Широким потоком, неся за собою смерть, разлились они по тесным улицам Византии и, наконец, ворвались в храм. Ни мольбы о пощаде, ни покорность судьбе, ни борьба на жизнь и смерть не могли спасти от турецкого ятагана. Женщины и дети пали первыми на каменные плиты св. хрьвадялся иы в ама. По ним пробирались храбрые защитники, но они гибли от ударов ножей и копий. Груда тел росла, у входа. He все тут были мертвые. Часть еще дышала. С перебитыми членами, изуродованные, копошились они в общей куче трупов… Иные с мольбою просили о пощаде, другие запекшимися устами своими посылали врагам проклятия. И вдруг раздались звуки труб, загремели литавры. На чудном белом коне, с золотым набором, под расшитым богатым вальтрапом, сопровождаемый отборным своим войском, въехал Мехмед-Али, повелитель правоверных. Гора тел поднималась перед ним — тем лучше! И благородный конь бережно ступает копытами своими по телам византийцев. Трещат черепа женщин и детей под его твердыми копытами, стонут и скрежещут раненые, но звуки литавров и труб заглушают их. И гордо озирается с полуживого пьедестала своего повелитель правоверных!..

Это ли не торжество победителя!

С стесненным сердцем, покидал я мечеть Айя-София. Всюду грязь. Тусклая позолота мозаики, местами выбитом, не то генуэзцами во время их пиратских набегов, не то просвещенными путешественниками, любитёлями коллекционировать древние вещи, пыльные стены, грязные щиты со священными изречениями Корана — все это так жалко для столь громадного храма.

В углу ученик муллы нараспев читал свои молитвы, стоя на коленях перед маленькой скамеёчкой с книгой. Он приподнял было голову при нашем приближении и потом снова загнусил: «Ла Алла, иль Алла!».

Погода отвечала настроению. Моросил мелкий дождик. Холодный ветер свистал по улицам. Мустафа распустил свой громадный зонтик и при этом не преминул сообщить, что зонтик этот он купил за два с половиной франка.

Под дождем мы прошли к старым казармам янычар и на площади их полюбовались на обелиск Феодосия и змея Юстиниана.

Большая неровная площадь. Местами она мощена каменными плитками, местами грязное, глинистое шоссе пролегает по ней. Посередине несимметрично стоят две колонны. Одна, темного гранта обелиск, на мраморном фундаменте, другая — бронзовый змей, позеленевший от времени, с отбитыми тремя головами. Под обелиском расположены барельефы, изображающие постановку его на пьедестал. Феодосий со свитой сидит на возвышении и смотрит, как тысячи рабочих тянут веревки колонны. С другой стороны изображена раздача хлеба рабочим, далее раздача им жалованья и, наконец, празднества по случаю окончания работ.

Все это было здесь давно, в те времена, когда боролись цирковые партии, когда знатные византийцы бродили по этой площади.

Турецкий солдат подозрительно смотрел теперь на группу казаков, живописно расположившуюся вокруг колонны. Сама колонна на проливном дожде выглядела такой грустной, грязной, заброшенной. Дальше, дальше от этих памятников прежнего величия, дальше от этих трупов славной Византии.

По довольно широкой улице, обсаженной белыми акациями, прошли мы мимо гроба Мехмета к зданию сераскирата и казначейства. Это единственные постройки, перед которыми есть достаточно простора, которые не стеснены, не задушены грязными домиками и домишками. Все в Константинополе лепится одно к одному, без промежутка, без двора, без лишнего переулка. И, если уже где случайно образовался переулок, то он такой узкий, что две кареты в нем не разъедутся. Кривой линией, между двух тесно сдвинувшихся рядов домов, почти без окон, вьется он, чтобы упереться в другой такой же переулок, и образовать с ним глухой темный лабиринт. Мало света, мало простора.

Здесь же, с самой площади вошли мы на большой константинопольский базар. Это старые конюшни Юстиниана. Она теперь реставрированы, т. е. заново оштукатурены, и выкрашены грубой синей краской по широким панелям.

Какая пестрота одежд! Какой шум и крик на всех. языках, но преимущественно на гортанном турецком. Маленькие лавчонки тесно сбились одна к другой. Куда нашей толкучке — далеко! Тут продают материи, далее табак, рахат-лукум, туфли, тут же на железных вертелах над раскаленными угольями жарят шашлык, там едят какую-то густую крахмаловидную молочную массу, наложенную в чашки, торгуют оружием, готовым платьем, кожей, расшитой золотом.