Казан

– Нет, он прибежит, – сказала она. – Он не бросит меня. Он привязался ко мне, даже несмотря на свои дикость и злость. И он знает, что я люблю его. Он вернётся…

– Но слушай!..

Из глубины леса до них вдруг донёсся протяжный, жалобный вой, точно там кто-то горько на что-то жаловался. Это был прощальный привет Казана молодой женщине.

После этого воя Казан ещё долгое время просидел на задних лапах, внюхиваясь в новый для него свободный воздух и вглядываясь в зиявшие вокруг него чёрные глубины леса, постепенно бледневшие перед рассветом. Иногда и раньше, с тех самых пор, как его купили когда-то промышленники и стали запрягать его в сани и гонять вдоль реки Маккензи, он часто мучительно думал об этой свободе, так как говорившая в нём волчья кровь не давала ему покоя. Но он никогда раньше не решался на это. Это удалось ему только теперь. Здесь уже не будет больше ни дубины, ни плетей, ни этих зверей в образе человека, которых он научился ненавидеть с первой же минуты и которым никогда не доверял. Эта четверть струившейся в его жилах крови, которую он унаследовал от волка, была его несчастьем; и удары дубиной вместо того, чтобы подавить в нём его дикость, только ещё больше её в нём усугубляли. Люди были его самыми злейшими врагами. Люди били его и в конце концов добили бы его до смерти. Они называли его злым, сторонились его и никогда не упускали случая, чтобы не вытянуть его плетью по спине. Всё его тело было в рубцах от их побоев.

Он никогда не видал ни ласки, ни любви до той самой поры, когда в тот вечер, в городе, к нему вдруг подошла та молодая женщина, и положила ему на голову свою тёплую маленькую руку, и так близко придвинула к его пасти своё лицо, тогда как Торп, её муж, вскрикнул от ужаса. Он уже готов был вонзить в её белое тело свои клыки, но в один момент её ласковое прикосновение и нежный голос вдруг пробудили в нём тот удивительный трепет, в котором он узнал в себе впервые природную нежность. И вот человек же отогнал его от неё, прочь от этой руки, которая никогда не угрожала ему ни дубиной, ни плетью, и, уходя постепенно всё глубже и глубже в лес, он злобно ворчал на людей.

Когда наступил день, то он добрался до края болота. Всё время он испытывал какое-то странное беспокойство, и дневной свет не мог рассеять его. Как бы то ни было, но он был теперь свободен от людей. Как ни старался, но он не мог открыть в воздухе следов их ненавистного присутствия. Не чуял он в нём и присутствия других собак, саней, костров проводников и съестных припасов, хотя всё это, насколько он мог припомнить, всегда составляло для него главную суть его жизни.

Здесь было вполне спокойно. Болото находилось внизу между двух гряд скалистых холмов и всё сплошь поросло низенькими и густыми ёлками и кедрами, такими густыми, что под ними даже вовсе почти не было снега и день казался сумерками. Потерю двух вещей он стал сразу же ощущать в себе сильнее, чем что-либо другое, а именно отсутствие пищи и компании. Сразу оба – и волк и собака – требовали в нём первого, а одна собака – второго. Но на оба эти желания ответила именно его волчья кровь, которая была в нём всё-таки сильнее, чем собачья. Она подсказала ему, что где-то в этом же самом молчаливом месте между этих двух гряд холмов обязательно должен был найтись товарищ и что стоило бы только сесть на задние лапы и завыть о своём одиночестве, как он тотчас же подал бы свой голос. И несколько раз в глубине груди Казана что-то вдруг начинало дрожать, переливалось в горло и заканчивалось в нём воплем. Это был волчий вой, но всё-таки не совсем настоящий.

С пищей дело обошлось гораздо проще, чем с голосом. Уже к полудню Казану удалось загнать зайца в бурелом и загрызть его. Тёплое мясо и кровь оказались гораздо вкуснее, чем мёрзлая рыба и отруби с салом, и праздник, который он задал себе, вселил в него уверенность. В тот же день он выгнал ещё множество зайцев и двух из них загрыз. До сих пор он ещё ни разу не испытывал наслаждения от охоты и убийства по своей собственной воле, даже и в тех случаях, когда убивал и не ел.

Но с зайцами у него не было никакой борьбы. Все они так легко испускали дух! Их было очень приятно кушать, когда чувствовался голод, но самый настоящий трепет от убийства он почувствовал только лишь спустя некоторое время. Теперь уж ему не нужно было действовать исподтишка и прятаться. Он шёл, высоко подняв голову. Спина у него ощетинилась. Хвост был пушистый и вертелся свободно, как у волка. Каждый волосок на теле излучал из себя электрическую энергию жизни и деятельности. Он шёл на северо-запад. Его звал к себе голос его ранних дней, когда ещё он не бегал вдоль Маккензи. Река Маккензи находилась теперь на тысячу миль в стороне.