Казанова

— Во-первых, я не знаю, что за дельце вы замыслили, а во-вторых, покуда оно принесет доход, я, дав вам денег, принужден буду лишиться необходимого, ибо сам стану испытывать нужду в деньгах, — ответил Казанова.

— Тогда хотя бы поговорите с нашим трактирщиком, дабы он перестал грозить нам и требовать уплаты.

— И этого я сделать не могу, ибо он уверится, что я за вас поручился, и станет требовать денег с меня, а я сейчас сам в стесненных обстоятельствах.

Несмотря на отказ Казановы Фрайтур продолжал бывать у него. Однажды на прогулке они встретили Мануцци, и Казанова представил барону своего приятеля. Мануцци, также игрок, денег Фрайтуру не дал, однако познакомил с ростовщиком, который по знакомству дал ему беспроцентный заем. Молодой итальянец несколько раз встречался с новым знакомцем уже без Казановы, который, поглощенный романом с доньей Игнацией и проектом по обустройству колонии и разведению овец и прочей живности в Сьерра-Морене, с легкостью позабыл про Фрайтура. Тем временем в Мадрид на смену Мочениго прибыл новый посланник Кверини; Мочениго направился посланником в Версаль. Фрайтур, не добившись успеха в Испании, тоже решил отбыть во Францию, но ему требовались деньги, чтобы заплатить трактирщику и на дорогу. Ни Мануцци, ни Казанова не были расположены давать их ему.

И вот как-то утром к Казанове пришел взволнованный Мануцци и сообщил, что на днях он отказал в деньгах барону Фрайтуру, тот поднял шум, и пришлось приказать более не впускать его. Однако сегодня ему принесли от него записку, где он грозился пустить себе пулю в лоб, коли Мануцци не даст ему взаймы сто пистолей.

— Три дня назад он говорил мне то же самое, а я ответил, что стреляться из-за ста пистолей глупо. Разобидевшись, он стал вызывать меня на дуэль, но я отказался. Советую и вам не давать ему денег.

— Не могу. Вот сто пистолей. Отнесите их ему от моего имени и попросите расписку, какую подобает, где он пообещает непременно вернуть долг.

Восхищенный подобным великодушием, Казанова отправился к Фрайтуру и нашел его в чрезвычайно возбужденном состоянии. Полагая, что волнение барона проистекает из-за безденежья, он вручил ему пистоли, получил в ответ требуемую расписку и, распрощавшись, пожелал ему доброго пути. Уходя, Казанова заметил, что Фрайтур по-прежнему был вроде как не в себе. Пообедав с новым посланником, обласкавшим Казанову еще более, чем предыдущий, он направился домой, три дня никуда не выходил, а затем, как было договорено, вновь отправился обедать к посланнику. Но в дом его не пустили, сообщив, что принимать не велено. Такой прием был подобен грому среди ясного неба. Казанова быстро написал записку Мануцци, прося его разъяснить причину столь резкой перемены отношения к нему, и отправил ее со слугой. Записку вернули нераспечатанной и сообщили, что отныне двери дома для него закрыты. Изумленный донельзя Казанова пообедал без всякого аппетита и, по испанскому обычаю, отправился на сиесту, дабы в это спокойное время все обдумать. Тут как раз принесли письмо от Мануцци, но дожидаться ответа посланец не стал.

В конверте оказалось два письма; автором одного из них был барон Фрайтур, и адресовано оно было Мануцци. Это послание Казанова прочел первым. Барон просил Мануцци дать ему сто пистолей безвозмездно, а взамен обещал вывести на чистую воду врага, который, по его словам, давно и успешно прикидывается лучшим другом молодого человека. Во втором письме, написанном самим Мануцци, Казанова обвинялся в предательстве и лицемерии. Молодой венецианец с гневом заявлял, что Казанова, обманом выведав все о его прошлом, о происхождении его титула, равно как и прочие подробности из его жизни, рассказал все Фрайтуру (не исключено, что и еще кому-нибудь). Поэтому он советовал Казанове без промедления покинуть Мадрид, ибо вряд ли приличные люди станут водить компанию с наглецом и предателем. Мануцци подробно расписал, что поведал ему Фрайтур, и Казанова с ужасом осознал, что все это мог рассказать барону только он один. Сам того не желая, он действительно совершил предательство по отношению к Мануцци, разболтав (просто так, к слову пришлось) случайному знакомцу то, чего воистину рассказывать не принято, тем более про друзей. Да, но он считал Фрайтура порядочным человеком! Хотя тут он, конечно, лукавил: он прекрасно знал, с кем имеет дело, но стихия слова увлекла его… Однако совет Мануцци показался ему дерзким: как он смеет ему указывать, он сам знает, когда ему уезжать! Решив прибегнуть к поистине спасительному лекарству — сну, Казанова в смятении отправился спать; на душе у него было гадко, на совести — нечисто, в голове — ни единого решения.