Казанова

«Только не думайте, – писал принц де Линь, – что в этой тихой гавани, открытой ему благодетелем графом фон Вальдштейном, дабы оградить его от бурь, он их не искал; не проходило и дня, чтобы из-за его кофе, молока, блюда макарон, которых он требовал, в доме не разгорались ссоры. Повар плохо приготовил ему поленту, конюшенный дал ему плохого кучера, чтобы приехать ко мне, собаки лаяли всю ночь; к Вальдштейну приехало больше гостей, чем он ожидал, и поэтому ему пришлось есть за малым столом. Резкие или фальшивые звуки охотничьего рога пронзили ему уши. Кюре ему надоел, вздумав добиться его обращения. Граф не поздоровался с ним первым. Суп ему из лукавства подали слишком горячим. Слуга заставил его ждать, когда он попросил пить. Его не представили важному человеку, приехавшему взглянуть на копье, которым пронзили великого Валленштейна. Ему не открыли оружейную, и не потому, что не было ключа, а из злости. Граф взял какую-то книгу, не предупредив его. Конюх не снял шляпы, проходя мимо. Он заговорил по-немецки, а этого не слыхали. Он рассердился – смех. Он показал свои французские стихи – смех. Он жестикулировал, декламируя свои итальянские стихи, – смех. Он сделал при входе реверанс, какому обучил его шестьдесят лет назад знаменитый танцмейстер Марсель, – смех. Он важно выступал в менуэте на каждом балу – смех. Он прикрепил белое перо, облачился в раззолоченный шелк, надел бархатный сюртук и подвязки с блестящими пряжками поверх подвернутых шелковых чулок – смех. “Cospetto! – говорил он, – вы все негодяи, якобинцы, вы все виноваты перед графом; и граф виноват передо мной тем, что вас не накажет. Сударь, – сказал он ему, – я проткнул брюхо главному польскому воеводе, я не дворянин, но стал дворянином”. Граф рассмеялся – новая обида».

Ему поверить, так все в Дуксе нестерпимо: климат слишком холодный для итальянца, немецкий выговор местного населения – гортанный и ранящий его ухо, да и сами местные жители ему не по вкусу. И в самом деле, сосуществование с местными, в особенности с прислугой замка, зачастую ленивой, обжористой, вороватой, с поселянами Дукса и окрестными крестьянами – настоящими скотами, с его точки зрения, – было нелегким. Зато они пользовались частыми и долгими отлучками графа, чтобы перечить Джакомо и делать его жизнь невыносимой, стараясь унизить его всеми способами. Для них Казанова был бедным заносчивым стариком, рядящимся в смешные устаревшие костюмы и придерживавшимся чопорных манер другой эпохи, иностранцем, который позволял себе все критиковать, к тому же итальянцем. За кого он себя принимает, этот гордец? По какому праву так важничает и на всех посматривает так надменно, с видом превосходства? Дай ему волю, так только и придется, что слушать его, подражать ему, выказывать ему уважение. В конце концов он такой же слуга, как и они. И Казанова, конечно, никак не пытался поправить положение: смотрел на всех свысока, не хотел ничего понимать из того, что они говорили по-немецки, и замыкался в презрительном молчании: «Я в Дуксе, где, чтобы жить в согласии со всеми моими соседями, достаточно не рассуждать вместе с ними – нет ничего легче». Без сомнения, к тому времени характер его совершенно испортился. Он стал желчен, раздражителен, мелочен, брезглив, оказавшись на положении полуслуги. Жалуясь на все подряд, он становится мишенью насмешек и недобрых выходок. Он напрасно сердится, ведь гнев его бессилен. Вскоре ссоры обостряются, становятся злее и переходят в постоянную, мелочную и скрытую войну между старым обольстителем и обслугой замка, сплотившейся против него.