Казарма

Тем запугал, что вывел армию из Москвы "во чисто поле". При Петре да и все двести лет Петербург - лагерь армии, которая противопоставлена стране. "Два века равнение на армию" и, стало быть, на Петербург. Против Петербурга сила одна - всенародное ополчение. Прекрасная мобилизация 1914 года оттого, что всех взятых разом перекинули в чужие края: Орловцев в Вятку, вятичей в Крым, крымчаков в Сибирь. И снова армия была противопоставлена стране.

Петербург раскинул свой лагерь на всем просторе русской земли. И уж три года Россия несет это иго. Мы - чужая орда в России. Оттого и Сумгина пороли на людях, что это наше дело.

Первая мобилизация была армейская, и потому к ней был правильно применен исторически оправданный метод. Но потом ведь уже не армия была, а всенародное ополчение. Тут надо было танцовать от печки. Я думаю, что для ратника было бы в воинском отношении полезнее, еслиб он обучался дома и жена его оплакивала месяца три. А потом ударить барабан. Прижать жену к груди "по солдатски", хоть она и жена, поцеловать ребят, хоть они и в болячках. И над ставком в балке - голые ветлы. Кладбище.

--------------

Железные дороги изнемогают оттого, что, применив исторический "армейский" прием мобилизации к народному ополчению, мы задали им двойную работу. Для каждого перевозимого солдата, для каждого пуда военного груза и продовольствия расстояния удвоились. С инженерной точки зрения это было действие "бесчестное". Ведь технически проблема войны сводится к минимуму затрат энергии на передвижение тяжестей при наибольшем эффекте. Невероятные жертвы, принесенные нами в эту войну людьми, должны же были заставить задуматься, как лучше использовать психологию народного ополчения. Но не хватило гения, размаха, мысли. И начали ускоренно готовить солдат. Разве мы - солдаты! Нет, мы - ратники! Мы грузны для армии. Армии тягостно от полноты. Нам привили лишь разврат солдатчины без ее положительных сторон.

--------------

Бондаренко сидит, свесив ноги из вагона, и тихонько поет:

Покинь батька, покинь мати и всю родину,

Иди за нами, казаками, на Украину.

На Украине суха рыба и с шафраном,

Будем жити за казаком, як за паном.

--------------

Все еще стоим. Сухостой.

Всего Германия у нас не отнимет.

ИГРУШКИ.

Удивительные бараки строит "земгор" или "горсоюз" - не разберешь. "Отепленные соломитом" из тонких, как картон, деревянных

листов. На станции рассердились наши, что каша у них пригорела (питательный пункт) - дернули за угол, все и рушилось - карточный домик. Вылезают "земгоры", ругаются. Мы думали, что разорили их гнездо, а они как муравьи закопошились, мы и уехать не успели - дом их как был, стоит и из трубы дым идет, щами пахнет.

--------------

У путей на боку лежит паровоз, засыпанный снегом и середь поля, будто разбрелись котята от заснувшей кошки, несколько классных вагонов с выбитыми стеклами. Было крушение. Так и брошено все.

--------------

17 января. Рана. Нет, ранение. В памяти ясно: день на станции, загроможденной санитарными поездами (тиф и цынга). Нам нет ходу. Оттепель. Проталины черной земли. Груды хлама, ящиков, обломков, рухляди, преющей под солнцем. Вышка с мегафоном. Оттуда сигнал, что - аэроплан. Наш или "герман?" Ждем. Слышна трескотня выстрелов, а потом звенящий рев мотора. Спадает ниже. Окружил над станцией и в поле средь белого снега: "раз, два" взмыли грязные столбы и донеслись удары взрывов. Снова круг. Кто-то рядом со мной: - "Вот так птица, чем гадит!" - "Не, это она несется". Еще взрыв ближе к станции. Скверно если так сверху капнет. Птицы иногда - на шляпу, я думаю, что они это намеренно, издеваясь над нами, ползающими по земле. И вот летаем. - Это последние мысли, какие помню, а дальше ничего. Дальше для описания нужны не слова, а какой-то замысловатый гиероглиф. Потому - что меня дальше не было. Наступило не забытье, а полное ничто. Если такова и смерть, то она не страшна. Но я уверен теперь, что смерть не такова. Никто не рассказал, как умирать. Из всего фальшивого, от чего не удержался Лев Толстой, вопреки совести своего дарования, - самые отвратительные по фальши страницы, где смерть Ивана Ильича. Все, что в пределах умирающего человека - гениально (неловко в отношении Толстого такая аппробация, ну - да между своими можно). А как дошел до того, чего ни один не пережил - какая гнусная фальшь. Никто не пережил смерти, никто не воскрес и не рассказал. Зато мы знаем, помним, как рождаемся. И не высшее ли счастие - это возникновения из небытия, это прояснение из тумана. Я испытываю это счастье второй раз. Это не выздоровление. Болел я тяжко в детстве и не один раз. Но в последних степенях забытья, когда родные видели, что я умираю, - я жил с необъяснимой полнотой. В один из кризисов, например, я был в лесу из гигантских алоэ. И по лесу скакал в белом бурнусе араб