Казароза

Последнюю неделю перед отъездом из Борисоглебска ему позволили провести не в участке, а в гостинице. Вечером он валялся с книжкой у себя в номере, вдруг в дверь постучали, вошла изящная смуглая женщина, сложенная с такой дивной пропорциональностью, что если не встать с ней рядом, невозможно было понять, насколько она крошечная. На ней был матросский костюм с галстучком, соломенная шляпка, на ногах какие-то театральные башмачки. Она вошла в номер и тотчас опустилась на колени, сказав: «Простите нас! Мы бесконечно виноваты перед вами!» Осипов бросился поднимать ее с колен, в результате выяснилось, что его гостья не кто иная, как жена того анархиста.

Чтобы искупить вину мужа, она отдалась ему, Осипову, эта маленькая пери. Они провели волшебную ночь, а затем еще несколько ночей. Наслаждениям не было конца, к утру простыни делались мокрыми от любовного пота. В перерывах между ласками он читал ей свои стихи. Стояла жара, на рассвете мухи с тяжелым звоном начинали биться в стекла. Она вылезала из постели и, голая, шлепала их газетой. На завтрак пили кофе и ели яйца всмятку. Как только вскипала на керосинке вода, следовало дважды прочесть «Отче наш» от начала до конца, за это время белок и желток достигали той степени густоты, которая ее устраивала. Глядя, как она, с алхимической точностью соблюдая ей одной известные пропорции серебра и золота, подносит к губам ложечку, Осипов млел от счастья. В ней восхищало все, даже то, что срок варки яиц каким-то образом соотнесен с протяженностью молитвы. Тут была гармония, небесный порядок, явленный ему не под облаками, а на земле, в этой женщине. Конфискованный самолет был не столь уж дорогой платой за блаженство обладать ею в течение целой недели.

Когда настал час разлуки, Вагин давно понимал, что ничего этого никогда не было — ни поручика Баринова, ни чудесного самолета с тянущим винтом, ни анархиста с листовками, ни тем более Казарозы, шлепавшей мух и варившей на керосинке яйца в номере уездной гостинице. Он, однако, помалкивал, ожидая продолжения.

— Через год, — сказал Осипов, — мы встретились вновь.

Как догадался Вагин, эта вторая встреча на самом деле была единственной, поскольку на этот раз все обстояло вполне правдоподобно, если не считать некоторых деталей, просочившихся сюда из первой половины истории. Ее муж, к тому времени уже почему-то не анархист, а эсер, причем видный, полномочный представитель Центра, совершал нелегальный вояж по Уралу, инспектируя имеющиеся в наличии партийные кадры. Когда он прибыл на берега Камы, Осипов познакомился с ним в числе других членов местной организации. Гость представился им как Токмаков, хотя все они знали его настоящую фамилию — Алферьев. Пожимая руку Осипову, он сказал: «По-моему, мы с вами где-то встречались». Осипов постарался его в этом разубедить, потому что при разговоре присутствовала Казароза. Все счета были ею оплачены с лихвой. Естественно, оба ни словом, ни жестом не выдали своего знакомства, хотя им обоим стоило колоссального труда не броситься друг другу в объятья. Она сопровождала мужа в поездке и даже по мере сил участвовала в его делах, но от Осипова не ускользнуло, что ей это не по душе. Она была случайная жрица на на кровавом чужом алтаре будущей революции.

Скоро какой-то меломан из купцов узнал ее на улице и уговорил дать концерт в Летнем театре. Там она впервые исполнила ту песню, которую Осипов тогда же написал про нее и для нее. Быть может, родина ее на островах Таити… Украдкой он сумел сунуть ей в руку листочек со словами, а на музыку она их положила сама. Когда она пела эту песню, то смотрела только на него, в глазах ее блестели слезы, и он тоже плакал, не стыдясь, как ребенок.

В тот год стояло необычайно долгое бабье лето. Большая часть полученного за концерт гонорара пошла в партийную кассу, а на остальные деньги Казароза сняла дачу на правом берегу Камы. Там они с Алферьевым прожили неделю, пока не пошли дожди. Осипов пару раз наезжая к ним в гости. Катались на лодке, ходили в сосновый бор за грибами. Их комнаты выходили окнами на запад, по вечерам стекла, занавески и даже стены дома, недавно обшитого свежим тесом, становились розовыми от заката. Потом погода испортилась, и они уехали.

— Вчера мы так и не успели поговорить… — вздохнул Осипов. — Я нарочно к ней не подходил. Хотел подойти после концерта, чтобы не афишировать наши отношения на публике.

Вокруг стояла та мертвая ночная тишина, в которой, если верить бабушке, слышно, как в огороде крот нору роет.

— А она вас узнала? — спросил Вагин.

— Как она могла меня не узнать? Для такой любви пять лет — не срок.

Осипов поднялся.

— Ну что? Пойдем, покажешь ее сумочку. Может, возьму что-нибудь на память.