Казейник Анкенвоя (СИ)

- Дай Бог тебе, Лавр, - я живо прикончил третью к ряду банку, и теперь только обратил внимание на сиротливый табурет, прежде занятый участковым Щукиным. И у меня отчего-то на сердце, что называется, кошки заскребли. Колонна вокруг меня с жаром обсуждали шансы на выход клуба «Нюрнберг» в финал кубка Лиги чемпионов. Отложив прибор, я покинул застолье и подошел к прилавку. Филиппов отполированным кончиком штопора сосредоточенно вычищал из-под ногтей.

- Филиппов, где участковый?

- Отлить пошел.

- А где гальюн?

- Туалет за прилавком. Заметил дверцу?

Я заметил дверцу. И я подошел к ней тихо. И тихо ее приоткрыл. В узкую щель я увидел, как Могила отмывает над раковиной кровь с напильника. А Щукин лежит ничком на кафельном полу. А Перец стоит рядом на коленях. И в луже крови переворачивает капитана. И увидел, как он прикладывает ухо к сердцу капитана.

- Сердце ходит, - озабоченно предупредил альбиноса Перец.

Могила вернулся к участковому, и, присев на корточки, глубоко вогнал напильник

в его грудь. Отшатнувшись от двери, я успел зажать рот ладонью.

- А теперь? - донесся еще до меня приглушенный голос альбиноса.

Нет, меня тогда не тошнило, уважаемый читатель. Из горла моего рвался крик отчаяния и ужаса. И только ужас его загнал обратно. Глубоко загнал. Я тихо вернулся на праздник штурмовиков. Я тихо сел на место и тихо выпил штрафную кружку. За упокой раба Божьего Щукина, хорошего человека. Спустя минуту к честной компании присоединились Могила с Перцем.

- Ну, вот, - обрадовался Могила, заглянувши в мою кружку. - Процесс пошел.Ты что бледный, святой отец? Повторить надо. Вторая пробьет. Отвечаю.

- За что? – спросил я, не осмеливаясь поднять на него глаза.

- За все, - Могила обнял меня как давеча у прилавка. - За тебя, монах, отвечаю. Ты меня держись. В Казейнике опасно с народом путаться. Отпетый народ. Здесь прежде химия была. Законников мы наказали, но сам рассуди: честному вору в душу не влезешь. Много еще по углам разной сволочи лютует. Мусора помнишь за прилавком?

- Помню.

- Зарезали его, - сообщил мне печальную новость Могила. - Только что зарезали. Прямо у параши закололи. Ненавижу сук отмороженных.

Он выхватил напильник и вонзил его в стол чуть не по рукоятку, замотанную черной изоляцией. Удар у Могилы был поставлен.

- Ничего, - Могила выдохнул, сцепивши пальцы. - Дай срок, святой отец.

На фалангах его пальцев я подметил два наколотых перстня с крестами.

- Срок я тебе не дам, - отозвался я мрачно. - Я не суд присяжных.

- Правильно. Умница ты монах, - поддержал меня вор в законе Могила. - Тонкая шутка в беде нас хранит. Выпьем за упокой души мусора Щукина, хорошего человека.

Он встал и поднял кружку. Оторвала свои зады от стульев и штурмовая колонна, точно по команде.

- За павших славян!

Я тоже выпил. Я пил не с Могилой. Мне все равно, за что он пил: за славян ли, за план Барбаросса, или за «Нюрнбергский» процесс. Я пил за плантатора Щукина, ибо сам он пить уже не мог. И за упомянутый Щукиным перед смертью ход из Казейника. И мне еще, кстати, его предстояло найти. «И, желательно, до заката солнца», - мысленно уточнил я задачу, тогда не ведая, что в Казейнике давно позабыли, как он выглядит, этот солнечный закат. Здесь просто сумерки сменялись темнотой. Темнота или сумерки. Плачевный выбор, если задуматься. Но у меня и Казейника были разные проблемы. Я лишь думал о том, что жена моя теперь обзвонила всех родственников и знакомых. И о том, что скоро она закончит обзванивать больницы, морги и милицейские районные отделения. И о том, что, более не зная, кому набрать, она только будет беспомощно плакать, глядя на телефонную трубку.

- Не унывай, монах, - подмигнул мне Перец, - жить везде можно с пользой для компании.

- С чего вы взяли, что я монах?

Ответа от него я не ждал, но ответ последовал. Вместе с моим обручальным кольцом, которое, Перец, видно, свистнул еще в автобусе. Кольцо прокатилось по скатерти и легло передо мной, ударившись о порожнюю банку.

- Монах ты и есть. Кольцо-то монашеское, - подытожил, закуривая, альбинос.