Казейник Анкенвоя

Или придется уничтожить пропасть народу, уничтожив до кучи всю иерархию духовных ценностей, каких мы не нажили, так сохранили, по крайней мере.

Тут и настигла нас очередная беда. Я-то надеялся, мы оторвались.

- Человек за бортом! - зычно крикнул Глухих. - Стоп, машина!

Буксир сбавил ход. Я обернулся, и метрах в пятидесяти от буксира заметил утопающего. Это был Зайцев. Он избивал залив руками и ногами, но пуховый комбинезон, впитавший в себя литров двадцать влаги, тащил его с поверхности вниз. Корма его надувной шлюпки уже затонула под тяжестью двигателя, и лишь алый кончик носа, наколотый на верхушку подводной сосны, еще мотался, будто флажок, предупреждавший о смертельном препятствии следующих Зайцевых, вслепую гоняющих над смешанными лесами. Реактивная Анечка Щукина первой нырнула с буксира в залив, и рассекая волны острым кролем, устремилась на выручку несчастному идиоту. Вслед за любимой солдатиком прыгнул с борта Лавр. И затем уже я, матерно ругнувшись, нырнул спасать еще одного идиота.

Пятнадцать минут прошло с упоминания сотником о его неумении плавать, а Лавр уже тонул. Десять минут прошло с тех пор, как я советовал ему подумать прежде, чем делать глупости, а Лавр уже тонул. «Господи, - молюсь я образу над моею постелью, - Ты умер, сотворивши мученический подвиг во спасение людей, так вразуми же их спасать себя от напрасных подвигов». Или, ворочаясь в той же кровати, думаю: «Может, и не напрасных? Может, в напрасном подвиге больше раскаяния за грехи, нежели в благоговейном топтании на коленях? Мне познать этого обстоятельства не дано. Не здесь. Не в оболочке».

До того, как уйти с головою в воду, мельком успел я заметить, что Вьюн уже содрала с Евгения Зайцева пуховик, и за волосы тащила к буксиру. Лаврентия нагнал я метрах в трех от поверхности, когда он плавно погружался, крестом раскинув руки свои. Также я хотел ухватить его за волосы, но военная стрижка Лавра не далась. Тогда я схватил его за могучую шею. Дородный сотник, знать, успел сразу же нахлебаться под завязку, и сопротивления удушающему приему не оказал.

Я более-менее опытный ныряльщик. Я проплываю под водой около двадцати метров без дыхательной трубки. Воздуха внутри меня хватало, чтобы обоих нас поднять на поверхность. Но тут организм сотника рефлекторно совершил последнюю попытку выжить. Мускулы его рук судорожно сократились и взяли меня в мертвые клещи. От внезапности большую часть воздуха я выпустил из себя, и мы пошли далее вниз уже вместе. Я спасся благодаря тому, что Лавр фактически был уже мертв, и хватка его через секунду ослабла. Легкие мои, слава Богу, выдержали кислородное голодание, пока я рвался к поверхности.

Там уже меня выдернули на палубу Герман и машинист Крючков. А Вьюн попросту выбилась из сил, дотащивши к буксиру Зайцева. Она при виде меня едва смогла подняться. Сам я, мало еще различавший, лишь как-то успел сообразить, что Вьюн прочла все в моих глазах. Она качнулась, и рухнула в обморок, виском ударившись об угол пожарного ящика. Поглощая воздух, я сидел на палубе, и тупо смотрел, как машинист Крючков активно делал Вьюну искусственное дыхание по системе «рот в рот», пока Глухих не отшвырнул его в сторону. Где-то поблизости всхлипывал редактор.

- Сыпься в трюм! - заорал шкипер на машиниста. - Нашел девочку щупать, крыса похотливая!

- Я ж помочь, - хотел объясниться Крючков. - Я ж по инструкции, Герман.

Увесистой оплеухой Герман отправил его обслуживать паровой двигатель и осмотрел рассеченный висок моей послушницы.

- Прижечь бы надо, - Герман обернулся ко мне. - А так сотрясение.

- Я сам, - слегка оклемавшись, сказал я татарину.

Подобравшись к Вьюну, я взял ее на руки. Ранка на виске была маленькая. Царапина. Но простынная бледность Анечки меня беспокоила. Сотрясение она могла получить любой тяжести. И все же я и не думал приводить ее в чувство. Глухих принес аптеку: бидончик первача, ватный пакет, ампулу с нашатырным спиртом, и пузырек с какими-то бурыми пилюлями. Ампулу я спрятал в боковой карман. Затем сорвал с пакета бумажный край, оторвал клок ваты, окунул в подставленную шкипером крышку, и смазал царапину. Остальную крышку принял внутрь и заел пилюлями.

- Чем закусываю? - спросил я Глухих.

- Гомеопатия. Крапива.

- Хорошо, - сказал я. - Крапива хорошо. Но прижигает плохо.

- Это пройдет, - отозвался Герман. - Это сердечное. От сердечного покурить хорошо.

Под рубкой шевельнулась голубое туловище Зайцева. Решивши, что никто его здесь обижать не станет, редактор уже спокойно затрясся от холода.

- Дай ему что-нибудь, Герман, - попросил я Глухих.

- Тебе дам. Ему только в зубы.

- Дай, - сказал я. - Простудится. Я так обсохну.

Глухих откинул крышку люка и спустился в трюм. Прижимая к себе Вьюна, я дотянулся до пачки сигарет, благоразумно сунутой, когда пел я частушки, в канатную бухту на палубе около песочного ящика. А разовая зажигалка работала, несмотря на купание. Зайцев, чтобы как-то согреться, приступил к производственной гимнастике: бег на месте, приседание, наклоны туда-сюда.