Казенный дом и другие детские впечатления

Я цепляюсь за мать, а отец давит на кнопку, и на фотографии я навсегда останусь такой – с перекошенным ртом, ревущей. Он это снимал, значит, видел, как я плакала. Видел и ничего не cделал. Остается только ы-ы-ы, потому что в три года я еще не могла сказать: «Мамочка, забери меня отсюда».

В систему общественного воспитания меня отдали в ясельном возрасте, и я не знала, что бывает как-то иначе.

И вот родительские руки в последний раз коснулись меня, точнее, слегка шлепнули: «Женька, ну что за руки-крюки, разве можно так долго копаться с этими рейтузами!», нужно войти в прохладное, подсвеченное ртутными лампами помещение группы. С этой секунды мое тело переставало принадлежать мне, с ним в любой момент могли сделать что угодно.

Например, могла прийти врачиха из зубного кабинета. Тогда нужно было постараться стать невидимым – вжаться в стенку, спрятаться за стеллаж или под стол, сделать вид, что ты увлечен игрой с плюшевым зайкой или, на худой конец, просто закрыть глаза. Но иногда это не срабатывало, и меня вели в кабинет на втором этаже и сажали в белое кресло.

И я намертво сжимала зубы. Держалась, как отважный бультерьер. Так, что мои челюсти не могли расцепить врач, медсестра и прибежавшая на выручку воспитательница. Они пальцами старались залезть ко мне в рот с криками «Женя, тебе не больно! Не больно! Не бо-о-ольно!». Но это было бесполезно. Потом они звонили маме, та приезжала и начинала стыдить: «Ну что ты мешаешь людям работать. Скандал устроила…»

И никто не защитил.

Единственный ребенок в нашей группе, которого действительно защищали, был Митька. Он был ужасно худой, один из самых маленьких, с огромными ушами и заячьей губой. Губа эта у него немного вздергивалась вверх, когда он нервничал. При нем была мама. Митенька был ее единственным и поздним ребенком (эту информацию мы получили из подслушанных разговоров родителей), светом в окошке, к тому же очень болезненным и ранимым, плюс неудачная операция, изуродовавшая мальчику лицо. Поэтому мать бросила все и устроилась работать в детский сад нянькой. Она пристально следила, сколько чего он съел, подкармливала Митьку у нас на глазах домашним, вмешивалась во все наши споры и игры: «Митя давно не водил! Поделись с Митей!» Как же люто мы его ненавидели! Работа у нянек, как и воспитательниц, была посменной, так что, когда мамаши не было рядом, мы Митьку били. Загоняли его в угол, пристально смотрели на него и ждали, когда начнет дергаться отвратительная верхняя губа. И вот тогда…

Однажды мы с одногруппником Санькой во время тихого часа обменивались тайным знанием, как выглядят гениталии друг друга.

Нас застукала нянька. Та самая, Митькина мама. С воплем «ну-ка, ну-ка!» она осела на край моей раскладушки, приложила руку к груди, возвела глаза к потолку, а губы сложила в куриную жопку. Она немедленно позвала воспиталок, и на нас с Санькой посыпалось: «Что это такое? Что это такое, я тебя спрашиваю?! Кто тебя этому научил? А почему только Саньке это показываешь? Давай я тебя перед всей группой голой поставлю! Мерзость какая! Даже алкоголики себя так не ведут!»

На вечерней прогулке все они выстроились в скорбящих позах и, скривив губы, сообщали каждому родителю, пришедшему за ребенком: «У нас ЧП!» Санька тогда повел себя по-настоящему храбро: когда отец его вытаскивал из сада за ухо, он, рискуя ухом, все-таки обернулся ко мне и посмотрел мне в глаза.

Санька вообще был упертый, и его часто наказывали. Одним из видов наказания за разговоры в тихий час было стоять посреди группы в одних трусах и держать в руках свернутые матрас и одеяло. Санька мог стоять так очень долго. Уже и воспиталкам надоедало, и они начинали уламывать Саньку: «Ну скажи, что больше так не будешь, и сможешь идти спать». Но тот стоял и держал свои матрас с одеялом, упрямо сжав зубы. Точно такое же выражение лица у него было в гробу. В пьяной драке ему проломили голову кастетом.

Люба Гурова. Витамин из склянки [15]

Смотрю свои детские фотографии. В основном любительские, снимал и печатал отец. Та девочка и вправду мила. Где она сейчас? Что от нее осталось?

Спустя сорок лет я, мой собственный ненадежный свидетель, стараюсь не говорить, чего не помню. Из этого «не помню» мое правдивое повествование почти сплошь и состоит.

Вот снимок, не любительский, профессиональный: я сижу, платье в горошек, брови домиком, рядом гигантский казенный медведь. Мы с медведем разливаем чай по настоящим игрушечным чашкам. Счастливыми не выглядим. Фотография сделана дорого, в цвете. На моей голове золотистые кудри и завязанный воспитательницей бант.