Каждая минута жизни

— Ну, садись, Максим, — пригласил он Зарембу, сам сел за письменный стол, отодвинул счеты, какие-то бумаги. — Слушаю тебя внимательно. Только давай сразу условимся: мое общежитие не из резины, а из кирпича.

— Знаю, что из кирпича, Николай Онисимович, — засмеялся привычному вступлению коменданта Максим.

— Вот то-то и оно, — щелкнул костяшками старый комендант. — Ну, так что там у тебя? Все расширяетесь? Новую кадру принимаете в цех?

Заремба рассказал все о себе честно, без утайки. Николай Онисимович был из тех людей, которые чужую боль принимают как свою, и если нужно, могут отдать последнее. Услышав о Максимовых неурядицах, о крутом повороте в его семейной жизни, он задумался. Мест свободных у него не было, общежитие переполнено, перенаселено, все санитарные нормы давно нарушены. Но для Максима он, конечно, что-нибудь придумает. Не сегодня-завтра освободится одна койка. Стол там есть, шкаф, умывальник. Как везде.

— Ты уж как-нибудь перекрутись, а в ближайшие дни заходи, — словно извиняясь сказал комендант, и его лицо в мелкой сеточке склеротических жилок жалостливо сморщилось. — Потерпи, сынок. А потом попробуем комнатку тебе подобрать. Коврик постелю. Полный уют. А если ночевать негде… — Комендант поднялся со стула. — Приходи ко мне, моя старушка сейчас в селе, а я один на хозяйстве.

— Спасибо, может, и приду.

— Адрес-то не забыл?

— Да что вы, Николай Онисимович! — улыбнулся Заремба. — Я ж у вас хрустальную вазу разбил. Разве не помните?

— Нечаянно, — поправил его комендант. — А на следующий же день новую принес, еще получше. — Комендант взял Зарембу за локоть, внимательно посмотрел ему в глаза. — Ты мне прямо скажи: как с дочерью? Спасут?

— Боюсь сглазить, но… должны спасти. — Заремба согнутым указательным пальцем постучал по деревянной ножке стола. — Должна жить.

— Это самое главное, — вздохнул комендант. — А квартиру ты еще получишь. Мы, Максим, как одна семья, пропасть тебе не дадим.

— Спасибо, Николай Онисимович, — кивнул Максим.

Попрощались. Заремба вышел из общежития и оглянулся. Над крышей литейного цеха клубился сизый дымок. Из-за этого дыма, собственно, все и началось. Еще до заграничной командировки. Вот тогда его впервые назвали «домашним гробокопателем». От комиссии народного контроля он проверял литейных цех. А что там проверять? Все знали эту развалюху, эту адову яму. Когда идет розлив металла, сквозь дымовую завесу смутно просматривается мостовой кран и кабина, из которой, едва не касаясь ковша, выглядывает крановщица. Ей, бедолаге, доставалось больше всех. В бытовых помещениях грязно, кабины старенькие, без замков, стены облупившиеся. Красный уголок на втором этаже весь в дыму. Написал об этом в докладной, рассказал на профсоюзной конференции, и тут началось… «Вам не дорога честь завода! Вы хотите лишить нас плана! Хотите сорвать производственный процесс!..» Но Максим стоял на своем. Пришли из санитарной службы города, проверили, все, конечно, подтвердилось.

Цех пришлось поставить на реконструкцию. Ну вот, а теперь рабочие благодарны, крановщица Дуся даже как-то букет цветов ему преподнесла…

Упрямый? Да. Но «гробокопателем» Максим никогда не был и не будет. Сиволап это знает. Он тогда твердо сказал, что пора кончать с временными трудностями, слишком долго они продолжаются, и за ними очень удобно кое-кому прятать свою бесхозяйственность, свое бездушие и неумение работать.

Максим и сам не понял, каким образом ноги принесли его к театру. Привычно прошел через фойе в боковой коридор, в прохладный полумрак, где на стенах висели портреты актеров, улыбающихся, красивых, молодых, еще с давних времен, приветливых, добрых, счастливых. Наверное, они действительно были счастливы, когда фотографировались, верили в свое будущее, надеялись на триумф, чтобы потом оставить память об этой радости на стенах бесчисленных коридоров театра и стать обычными тружениками, бороться за каждую роль, завоевывать себе хоть капельку той мечты, с которой начиналась жизнь на пороге этого великого и обманчивого храма.

На сцене шла репетиция. Он увидел сквозь приоткрытую дверь пустой зрительный зал с рядами зачехленных кресел, блестящую позолоту вензелей на балконах, бездонную черноту музыкальной ямы перед рампой. На сцене было светло, неподвижно стояли актеры, и слышен был громкий, надрывный монолог какой-то актрисы.

— Вам кого? — спросила Зарембу пожилая женщина-администратор. И, услышав, что он хочет видеть свою жену, актрису Валентину Порфирьевну Зарембу, приветливо закивала головой. — Пойдемте, пойдемте… Я вам покажу, где ее гримерная. — Подвела его к крутой лестнице, показала наверх. — Там направо, первая дверь.

Он увидел Валю перед высоким зеркалом. Она была в летнем платье, расчесывала волосы. Показалась ему маленькой и обиженной.

— Как хорошо, что ты пришел, — без улыбки сказала она и встала. — Я хотела уже ехать к тебе на завод.

— Так мой рабочий день кончился.

— Но ты же работаешь и во второй, и в третьей сменах…

— В третьей редко… Все зависит от плана.