Каждая минута жизни

Медленно плыл он вдоль берега, мимо причалов, мимо скученных лодок, баркасов, дюралек. И вдруг увидел знакомую фигуру. Еще издали заметил и невольно приглушил мотор. Неужели Антон Иванович?.. Старый доктор стоял около одной из лодок, держа в руках удочки, смотрел на неудачника-моториста, который никак не мог завести двигатель. Стоял в удрученной позе, терпеливо ожидая своей рыбацкой участи. Заремба выключил двигатель, направляя лодку к тому месту, где стоял Богуш.

— Антон Иванович! — окликнул Заремба и призывно помахал рукой. — С рыбалкой вас!

Но Богуш досадливо отмахнулся. Какая там рыбка!.. И еще больше насупился. Давно, видно, ожидал, и совсем уже потерял терпение. Его товарищ, толстяк в майке, продолжал упрямо дергать веревку, но дергал как-то обреченно, безразлично, словно и сам не верил в успех своего дела. По всему было видно, что лодка с места не сдвинется.

— Может, сядете ко мне? — предложил Заремба, когда его лодка уткнулась носом в почерневшее от воды корневище. Но тут же сам испугался своего предложения и смутился. Однако повторил еще раз: — У меня мотор, как часы. Вдвоем ловить сподручнее.

Богуш неожиданно улыбнулся. Предложение Максима его вполне устраивало. Он вежливо извинился перед товарищем, собрал свое рыбацкое снаряжение, придержал рукой Максимову моторку, вскочил на нос, качнулся, балансируя, схватился за борт и сел на днище. Мотор взревел, и они выскочили на днепровский простор.

Плыли долго. Прошли под железнодорожным мостом — темной громадой металла и звонкого грома, — потом свернули к левому берегу, где темнели старые разлапистые осокори, под которыми теснились халупки огородников и лежали смуглые распластанные тела пляжников. Пружинисто бил в лицо свежий речной ветер, в лодке было надежно, удобно, как в своем домике.

Богуш, сидя на носу, цеплял на леску не то новый крючок, не то какую-то хитроумную блесну. Молчали, чувствуя себя неловко, как бывает с людьми, еще не успевшими как следует познакомиться.

Заремба вспомнил Валентину. Она любила лежать на носу, опустив в воду руки; волна била ей в лицо, брызги слепили глаза, она вскрикивала от восторга. И Максиму казалось, что он везет не свою жену, что это не Валя, не самый близкий человек, а героиня какого-то странного фильма, итальянская кинозвезда, и он сам — не Заремба, а разбитной удачливый мужчина, которому сильно повезло, и он сумел выкрасть такую красавицу. На берегу Валя выскакивала на песок, быстро сбрасывала с себя платье и, безумная от восторга, начинала носиться, танцевать, вскидывая руками и выкрикивая что-то призывное и дикое. Потом вдруг сникала, садилась в тень под кустом и подолгу тоскливо смотрела на текучую воду. Глаза ее становились стеклянными, лицо — каменным и безжизненным. Он догадывался: душа ее искала чего-то большего, искала и не находила. И от этого ей становилось больно… Ей всегда становилось больно, когда они оставались наедине. Всегда, сколько он помнит.

Зеленый остров появился так неожиданно, словно вынырнул из реки. Это была узкая полоса золотистого песка, которую омывали днепровские протоки и на которой почти ничего не росло, кроме нескольких хилых кустов. Почему он назывался Зеленым, совершенно непонятно, может быть, когда-то и росла здесь буйная растительность. И с тех пор осталось это название. Песок чистый-чистый и такой тугой, что, кажется, можно о него стереть до крови ступни ног. Первозданная, не нарушенная человеческим присутствием красота, тишина и безмолвие. Киев далеко, за высокими кручами видны только заводские трубы. Все покрыто дремотной пеленой тишины и прозрачности.

Для заводчанина Зарембы тут был действительно рай. Целыми днями у него в ушах — грохот, скрежет, гул, целые дни, а порой и ночи проводил он около металла, имел дело с механизмами, станками. А вот окунулся в эту тишину, и она его вдруг придавила, обезоружила, обезволила.

— Ну, так как, попробуем наше рыбацкое счастье? — сказал, выйдя на скрипучий песок, Антон Иванович.

Он бросил в прозрачную воду горсть каши, прицепил к крючкам кукурузные зерна, воткнул свои удочки в берег, разделся и в черных, почти до колен, сатиновых трусах устроился на песке под кустом. Тело у него было белое, рыхловатое, и, казалось, вместе с одеждой он снял с себя всю солидность известного хирурга.

Максим сел поодаль. Загоревший, крепкий, рядом с пожилым Богушем он казался совсем мальчиком, и от этого чувствовал себя не очень удобно. Может, не стоило приглашать его с собой? И разговор не клеился, и рыба не ловилась. Все шло не так, как хотелось бы.

Вдруг Богуш повернулся к Зарембе.

— Как все-таки тесен мир, Максим Петрович. Только что виделся с вашей женой, а тут и вы со своей лодкой… Вы меня просто выручили. Мой товарищ целый час возился с мотором. Думал уже пойду домой. А так хотелось сюда, на реку… Что-то сердце стало последнее время прихватывать…

— Вы ее, наверное, возле театра встретили? — перебил Заремба, не вникая в то, что он говорит, а думая о своем.