Каждая минута жизни

— Нет, нет… В клинике, в приемном покое. Сидит и плачет. А я, поверьте, женских слез совершенно не выношу. Материнское горе… Что может быть страшнее?

Заремба не поверил услышанному. Они же так по-деловому, так спокойно все обсудили. Сегодня вечером у нее трудный спектакль, должна быть уже в театре, а она — вон где… Плачет в приемном покое. Это при ее-то характере… Наверное, что-то надумала. Или наоборот — передумала… Господи, этих женщин не поймешь…

Антон Иванович ничего определенного сказать не мог. Валентину, мол, не пускали к дочери, у девочки как раз были процедуры…

Солнце спряталось за тучу. Островок сразу же утратил свои яркие краски, стал серым, неприветливым, прибрежные кусты зашелестели, по воде пошла рябь. Поплавки нетерпеливо закачались, запрыгали на волне. Клева не было. Казалось, рыба утратила всякий интерес к рыбакам и залегла на дне реки.

Стало прохладно, неуютно. Богуш набросил на плечи полотенце, ссутулился, следил, не отрывая взгляда, за поплавком, но Зарембе показалось, что он что-то ищет среди водной стихии. Что он хотел узнать? Что угнетало его душу?.. Вдруг он поднял глаза и строго посмотрел на Зарембу.

— До меня дошли слухи, Максим Петрович, что вы оставили свою семью. Это правда?

Такого вопроса Заремба не ожидал. Был он несправедливым, даже обидным. Кто кого оставил — это еще нужно разбираться. Однако оправдываться не стал.

— Плохо у нас… Не знаю, как будет дальше. Мы стали словно чужие…

— Чужие!.. — Богуш опять впился глазами в поплавок. — Это отговорка. Ваше общее горе делает вас не чужими. Скажите лучше: рассорились из-за каких-нибудь мелочей. Вот и все.

— Ну, рассорились, — покорно согласился Заремба. — Пусть рассорились…

— А вот и не пусть! — вдруг взвился Антон Иванович и так дернул удочку, что поплавок на сизых волнах испуганно нырнул, вынырнул и безвольно повис на леске. — Видите? — укоризненно кивнул головой на поплавок Богуш. — Висит и не дергается. Куда я его закину, там и будет плавать. Вот так и вы. Силы воли у вас нет, дорогой Максим Петрович.

— Почему это нет?.. Есть, — не совсем уверенно пробормотал Заремба, почувствовав вдруг в душе неприятный холодок.

— А-а!.. Не говорите. Знаю я вас, волевых! — досадливо отмахнулся Богуш. — Все вы герои на работе. Штурмуете, боретесь за правду, за выполнение планов, а дома, простите… как поплавок. Куда закинут, туда и плывете.

Заремба весь напрягся, недобро прищурился. Однако сдержал себя, смолчал. Где-то краешком сознания почувствовал правду в словах Богуша. Ну, да бог с ней, с той правдой. Ничего не изменишь. И Валю не вернешь… Максим пожал плечами, стараясь говорить спокойно. Собирается увольняться из театра, уедет на юг, подыщет себе другую работу, в другом театре, тут, в этом городе, ее артистический путь окончился, тут она никому не нужна, тут ее не любят, не ценят…

— Как это никому не нужна? — возмутился Антон Иванович. — Почему же ее не любят и не ценят? А вы?.. А еще один человек? Вы знаете, о ком я.

Зарембу его слова застали врасплох. О ком, действительно? Но вдруг, будто прозрев, он вспомнил больницу, вспомнил свою измученную дочь, жалостливую улыбку на бледных губах. Детская душа все чувствовала, все понимала. Ребенок мучился от того, что у них не складывалась жизнь.

Да, Антон Иванович, конечно, думал о Светочке. Он должен был спасать ее от смерти и думал о ней. И поэтому многое стремился узнать, и в предчувствиях своих был безошибочно точен.

— Извините меня, дорогой Максим Петрович, за мою грубую откровенность, такой уж у меня характер, но я вам скажу правду, — произнес Антон Иванович, слегка погасив в себе раздражение. — Я буду делать вашей дочери операцию. Надеюсь, не осрамимся, сделаем… Верю, что у нас все будет в порядке. Но потом?.. Не уверен, что потом все будет в порядке… — Богуш взмахнул удочкой и как можно дальше забросил крючок с поплавком. — Боюсь я за нее. Не знаю, переживет ли ваша дочь ту более тяжелую операцию, которую вы с Валентиной Порфирьевной хотите устроить ей своим разводом. Сможет ли хрупкое детское сердце вообще перенести такую операцию?

— Я думал, Света все видит… — попробовал возразить Заремба.

— К сожалению, дорогой Максим Петрович, она слишком многое видит, — задумчиво глядя на поплавок, произнес Богуш. — Только мы, взрослые, не всегда это чувствуем.

Он поднялся на ноги, расправил плечи. И в этот момент, словно по мановению волшебной палочки, из-за лохматой тучи ослепительно ударили последние яркие солнечные лучи. Днепр заиграл, заискрился, и все вокруг стало просторным и бескрайним…

Были поздние сумерки, когда Заремба пришвартовал лодку к причалу. Вышли на берег, вытащили из лодки рыбацкое снаряжение: удочки, подсаки, мешки. Улова совсем никакого. Вовсе неудачным оказался этот вечер. И настроение тоже скверное. Попрощались на причале, и каждый молча пошел в свою сторону.

23