Каждая сыгранная нота

– Уже не помню, когда мы в последний раз пили с тобой вино из одной бутылки.

– Четыре года назад, в ноябре. Я как раз вернулся из Японии, еле живой был после перелетов. Ты приготовила голябки[7], и мы распили на двоих бутылку «Шато Марго».

Карина смотрит на него, удивленная и заинтригованная. У нее не сохранилось воспоминаний о том вечере, а вот Ричард извлек их из памяти с такой готовностью и теплотой… Интересно, тот ужин просто не показался ей хоть сколько-нибудь значимым или память о нем поблекла, потесненная другими, слишком уж многочисленными неприятными эпизодами? Забавно, что история их жизни может быть изложена в совершенно разных жанрах, все зависит от рассказчика.

Их взгляды скрещиваются. Его глаза стали старше, чем ей помнится. Или не старше. Грустнее. А лицо словно заострилось. Хотя он всегда был худым, но сейчас определенно потерял в весе. И бороду отрастил.

– Вижу, перестал бриться.

– Пробую кое-что новое. Нравится?

– Нет.

Он ухмыляется и пьет вино. Постукивает пальцем по краю бокала и молчит, а она не может понять, размышляет он, как вывести ее из себя, или же проявляет сдержанность. Последнее будет в новинку.

– Значит, ты отменил свое турне…

– Как узнала?

– В «Глоуб» написали: у тебя тендинит.

– Так вот зачем ты здесь – проверить, что там с моим тендинитом?

Он пытается зацепить ее, подтолкнуть – пусть выложит карты на стол, произнесет три буквы вслух, – и ее беспокойное сердце снова частит. Она подносит бокал к губам, уклоняясь от его вопроса и своего ответа, и делает большой глоток вина, в желудок вместе с жидкостью проваливается и истинная причина ее появления здесь.

– Мне всегда казалось, что иногда ты отменяешь концерты ради привлечения внимания.

– Карина, за последующие три недели наберется несколько тысяч человек, которых я оставлю ни с чем, несколько тысяч, запланировавших провести целый вечер, уделяя мне все свое внимание. Отмена турне – это последнее, что можно сделать для привлечения внимания.

Их взгляды снова скрещиваются, и между ними прокатывается волна то ли интимной близости, то ли отчаянной откровенности.

– Хотя спору нет, твое внимание она привлекла, – улыбается он.

Ричард засовывает нос в бокал, втягивает воздух, одним махом допивает остатки. Оглядывает выстроившиеся на столешнице бутылки и вытягивает солдата из задней шеренги. Надевает колпачок штопора на горлышко и начинает проворачивать, но рука то и дело отказывается его слушаться, и у него ничего не выходит. Он снимает штопор с бутылки, осматривает горлышко, поглаживая его пальцем. Вытирает руку о штаны, словно она была мокрой.

– Эти покрытые парафином пробки хрен выдернешь.

Он возвращает штопор на прежнее место и пробует снова и снова, но его пальцы продолжают соскальзывать и не могут справиться с выкручивающим механизмом. Особо не задумываясь, она уже собирается предложить свою помощь, но тут он вдруг останавливается и швыряет штопор через всю комнату. Карина инстинктивно пригибается, хотя ей совершенно ничего не угрожало, она сидела с другой стороны.

– Ну вот, – обвиняет ее он. – Как раз это ты и пришла увидеть, верно?

– Я не знаю. Не знаю.

– Теперь довольна?

– Нет.

– За этим ты сюда и пришла. Полюбоваться на мое унижение.

– Нет.

– Я не могу больше играть, достойно играть, и никогда уже не смогу. Поэтому мое турне и отменилось, Карина. Ты это хотела услышать?

– Нет.

Она смотрит ему в глаза. Принимать вот так на себя его гнев – ужас чистейшей воды.

– Зачем тогда пришла?

– Думала, так будет правильно.

– Поглядите-ка на нее, она вдруг заделалась образцовой католичкой, переживает о том, что хорошо, что плохо. При всем уважении, моя дорогая, ты не отличишь одно от другого, даже если оно тебя в задницу отымеет.

Она качает головой, чувствуя омерзение от его слов, испытывая отвращение к самой себе за то, что сглупила. Поднимается.

– Я сюда пришла не затем, чтобы терпеть издевательства.

– Ну началось, опять ты с этим своим словечком. Никто над тобой не издевается. Хватит уже его всюду вставлять. Еще и Грейс мозги промыла. Поэтому она отказывается со мной разговаривать.

– Меня в этом не обвиняй. Если она с тобой не разговаривает, то, может, оттого, что ты козел.

– А может, потому, что ее мать – мстительная стерва.

Карина берет бутылку, которую он не смог открыть, за горлышко и шарахает ею о край столешницы. Выпускает из руки отбитое горлышко и отступает от растекающейся по полу лужи вина.

– В этом вишню чувствую, – говорит она дрожащим голосом.

– Вон. Сию же минуту вон!

– Жаль, что я вообще сюда пришла.

Она хлопает дверью и бежит три пролета вниз так, словно за ней гонятся. У нее ведь были самые лучшие побуждения! И как это у них все пошло наперекосяк?

Как все пошло наперекосяк?

Со всех сторон на нее наваливаются злость и тоска, ноги вдруг слабнут и кажутся ватными, сил двигаться больше нет. Карина садится на верхнюю ступень крыльца, откуда ей открывается прекрасный вид: люди, бегущие трусцой по Коммонуэлс, голуби в парке, шпили Тринити и синие стекла Хэнкока, – и, не задумываясь о том, кто ее может увидеть или услышать, разражается рыданиями.

Глава 4