Каждому свое • Американская тетушка

При таком характере и образе жизни у Лаураны не было друзей. Много знакомых, но ни одного друга. К примеру, с доктором Рошо он вместе учился в гимназии и в лицее, но когда после университета они оказались в одном городке, то друзьями так и не стали. Они встречались в аптеке или в клубе, мирно беседовали, вспоминали какого-нибудь школьного приятеля или эпизод из гимназической жизни. Иногда Лаурана приглашал Рошо к себе домой, если заболевала или впадала в ипохондрию мать. Рошо выписывал лекарства и обычно оставался выпить кофе; они снова предавались воспоминаниям о каком-нибудь приятеле или гимназисте, который потом исчез, словно в воду канул. Рошо никогда не брал денег за визит, но каждый год на рождество Лаурана посылал ему в подарок интересную книгу, потому что Рошо был из тех, кто все же почитывал новинки. Но теплых отношений между ними так и не возникло, их объединяли лишь общие воспоминания и возможность обстоятельно и с чувством взаимопонимания поговорить о литературных и политических событиях. С другими соседями и знакомыми и это было невозможно. Ведь в городке почти все были крайне правыми, даже те, кто считал себя социалистом или коммунистом. Поэтому смерть Рошо особенно его поразила, и он впервые испытал чувство пустоты и собственной виновности, особенно после того, как увидел труп Рошо. Печать смерти легла на его лицо бледно-серой маской, которая постепенно застывала в этой душной комнате, насквозь пропитанной запахом цветов, восковых свечей и пота. Рошо словно подвергся неумолимому окаменению, и черты лица словно хранили горестное изумление и отчаянное желание освободиться от этой коры холодного безмолвия.

Лицу аптекаря смерть, наоборот, придала торжественное и задумчивое выражение, какого никто не замечал у него при жизни. Так что бывает не только ирония судьбы, но и ирония смерти. Все это вместе взятое: гибель человека, с которым его связывала скорее не дружба, а давнее знакомство, смерть, впервые увиденная во всей ужасающей наготе, хотя ему не раз доводилось видеть прежде покойников, закрытая дверь аптеки и неизменная траурная лента над ней — все это повергло Лаурану в полнейшее отчаяние и прострацию, и он буквально физически чувствовал, как сердце его то вдруг замирало, то начинало сильно биться. Он пытался выйти из этого состояния душевной депрессии и, пожалуй, ему это удалось: теперь его интерес к мотивам преступления носил чисто умозрительный характер и подогревался разве только упрямством. Словом, он до некоторой степени очутился в положении человека, услышавшего в клубе или в гостиной ребус, который всегда готовы предложить и, что еще хуже, разгадать почему-то именно кретины. При этом всем хорошо известно, что это глупейшая игра, пустая трата времени, любимое занятие дураков, которым как раз некуда девать время. И все же он чувствует себя обязанным решить этот ребус и упорно ломает над ним голову. Мысль о том, что решение задачи приведет, как это принято говорить, виновных на скамью подсудимых, иными словами, к торжеству правосудия, ни разу даже не мелькнула у Лаураны. Он был человеком долга, достаточно умным, честным, уважающим законы, но знай он, что крадет хлеб у полиции или даже невольно помогает ей в расследовании, Лаурана с отвращением отказался бы от всякой попытки решить эту загадку.

Так или иначе, но этот суховатый, застенчивый и не такой уж храбрый человек решил пойти «ва банк», да еще вечером в клубе, когда там полно народу. Речь, как всегда, зашла о преступлении. И вдруг Лаурана, обычно молчавший, выпалил:

— Письмо было составлено из слов, вырезанных из «Оссерваторе романо».

Все разговоры мгновенно прекратились, воцарилось изумленное молчание.

— Ну и ну! — первым отозвался дон Луиджи Корвайя.

В его возгласе звучало удивление, но не важностью улики, а, скорее, безрассудством того, кто, объявив об этом, подставил себя под двойной удар — полиции и преступников. Ничего похожего в городке еще не случалось.

— В самом деле?.. Но, прости, откуда ты узнал? — спросил адвокат Розелло, кузен жены покойного Рошо.

— Я это заметил, когда старшина карабинеров диктовал аптекарю заявление в полицию. Если вы помните, я вошел в аптеку вместе с ним.

— И вы сказали об этом старшине? — поинтересовался Пекорилла.

— Да, я ему порекомендовал хорошенько изучить письмо. Он ответил, что так и сделает.

— Попробовал бы не сделать! — воскликнул дон Луиджи с облегчением и одновременно с ноткой огорчения, что это открытие оказалось для Лаураны не столь уж опасным.

— Странно, что старшина ничего мне не сказал, — проговорил Розелло.

— А может, эта улика ничего не давала, — заметил начальник почты. И с просиявшим от внезапной догадки лицом сказал: — Потому-то вы, значит, и спросили у меня?..

— Нет, — отрезал Лаурана.

В это самое время полковник в отставке Сальваджо, всегда готовый вмешаться, едва только кто-то высказывал сомнения, подозрения или критические замечания в адрес полиции, армии или карабинеров, величественно поднялся и, направившись к Розелло, спросил: