Каждому свое • Американская тетушка

— Поверьте, мы здесь друг о друге всю подноготную знаем, — прервала его вдова Манно. — Вы, известное дело, занимаетесь своими книгами да уроками, — с легким презрением сказала она. — У вас нет времени интересоваться чем-либо другим, но мы, — тут она обратилась за подтверждением к старой синьоре Лаурана, — мы-то знаем.

— Разумеется, знаем, — подтвердила синьора Лаурана.

— И потом, я училась с Луизой, женой Рошо, в одном колледже... Ну, скажу я вам, это штучка!

«Эта штучка», за которой, по словам вдовы Манно, водилось в пансионе множество всяких грешков, сидела сейчас напротив Лаураны в затененной плотными гардинами комнате, как это и подобает дому, где царит траур. Знаки траура виднелись повсюду, даже зеркала были затянуты черным крепом. Но убедительнее всего говорила о трауре увеличенная до натуральных размеров фотография самого Рошо. Фотограф из районного центра заретушировал черной тушью костюм и галстук покойного, ибо по его эстетическим понятиям и покойники, портреты, которых он увеличивал, должны были «носить по себе траур». При свете маленькой свечи горькая усмешка в углу рта, усталый, умоляющий взгляд придавали покойному вид бродячего актера, загримированного под призрак.

— Нет, он мне об этом не говорил, — ответила Луиза Рошо на вопрос, не знала ли она, в какое именно место муж собирался на охоту. — Потому что я, по правде говоря, не одобряла его охотничью страсть, да и приятели его были мне не по душе. Нет, я, конечно, ничего не знала, у меня было лишь предчувствие, смутная догадка... И злой рок, увы, подтвердил мои самые худшие опасения, — с глубоким вздохом, почти со стоном сказала она и поднесла платок к глазам.

— Это судьба. А с судьбой разве поспоришь? — желая утешить вдову, сказала синьора Лаурана.

— Да, верно, это судьба, но поймите сами... Когда я вспоминаю, как мы были счастливы, как спокойно, мирно, без всяких забот и даже мелких размолвок мы жили... Да простит меня господь, тогда мною овладевает отчаянье, полное отчаянье...

Она опустила голову и беззвучно заплакала.

— Не надо, не надо так отчаиваться, — остановила ее синьора Лаурана. — Вы должны положиться на волю божью, излить ему свои страдания.

— Да, уповать на великую доброту Христа, так говорит и мой дядюшка каноник. Посмотрите, какую чудесную иконку с изображением сердца Христова он мне принес!

Она показала на висевшую за спиной синьоры Лаурана картинку.

Старуха повернулась. Поспешно отодвинула стул, словно она совершила святотатство, и, послав воздушный поцелуй изображению Христа, воскликнула:

— О, святое сердце Христово! Красиво, поистине красиво! А какой у Христа проникновенный взгляд, — добавила она.

— Да, взгляд, утешающий нас в горестях, — согласилась синьора Луиза.

— Вот видите, господь не оставил вас своим милосердием, — торжествующе произнесла старуха. — И потом у вас осталась надежда и утешение в жизни. Ведь у вас дочка, и вы должны и о ней подумать.

— О, только о ней я и думаю! Если бы не она, я сделала бы с собой что-нибудь ужасное.

— А она знает? — нерешительно спросила синьора Лаурана.

— Нет, мы от нее, бедняжки, все скрыли. Сказали, что папа в отъезде и скоро вернется.

— Но она видит, что вы вся в черном, и ничего не спрашивает? Быть может, она просто не хочет знать?

— Нет. Она даже сказала, что черное платье мне очень идет и чтобы я почаще его надевала... — Правой рукой она поднесла к лицу белый с траурной каемкой платок, вытирая обильные слезы, и под пристальным взглядом Лаураны поправила юбку, прикрыв колени. — И так будет всегда, теперь я всегда буду ходить в трауре, — всхлипывая, проговорила она.

«А девочка права, — подумал Лаурана. — Красивая женщина, и черный цвет ей очень к лицу. Великолепная фигура: стройная, чуть полноватая, а сколько в ней ленивой грации и неги, даже когда она застывает, словно изваяние. Мягко очерченное лицо с пухлыми губами, темные с золотистым отливом глаза, ровные белоснежные зубы, лицо не зрелой, много испытавшей женщины, а, скорее, расцветшей девушки. О, если бы она улыбнулась».

Но у него не было никакой надежды, что такое может случиться в этой мрачной комнате, да и разговоры, которые завела мать, отнюдь не настраивали на веселый лад.

И все же это случилось, когда речь зашла об аптекаре и о приписываемых ему молвой любовных похождениях.

— Честно говоря, у него был повод так себя вести. Лючия Спано, бедняжка, никогда не отличалась красотой. Мы с ней учились в одном колледже, она и тогда была некрасивой, даже хуже, чем теперь.

Она улыбнулась, но тут же ее лицо снова опечалилось.

— Но мой муж, он-то чем виноват? — и разрыдалась, закрывая лицо носовым платком.

Глава седьмая